Помогла Мила. На гастролях в Одессе сама затеяла разборки, и мы договорились до того, что расстаемся. Я, облегченно вздохнув, ушел.
Кстати, пить — впервые после той детской истории — начал с легкой руки Милы. Она говорила: «Какой ты мужик, если не пьешь?» Я начал. Потом: «Ты и не куришь?» — закурил.
И вот я один, что-то мне резко захотелось выпить, а в кармане пять рублей. Ношусь по Одессе с этой бумажкой и натыкаюсь на тещу с женой. Теща — зятька под руку и в «Лондон» на набережной, шикарный ресторан, дореволюционный. Мне — двадцать два, а в рестораны еще и не ходил никогда. Тещенька не поскупилась, обед заказала на славу, коньяк дорогой — ё-мое... я такое изобилие видел впервые. И, очевидно из-за переживаний или от выпитого коньяка, у меня в первый раз в жизни заболело сердце, я побледнел.
Теща меня подхватила, мол, надо тебе на воздух. Идет, нашептывает: что ж вы разводиться-то решили, а?.. Да какие вы оба глупые... Чувствую, пропадаю! Тихо-тихо, а уж вошли во дворик, где нам театр на время гастролей квартиру снимал, — я ж только отсюда вырвался! Ну, думаю, все: взяли опять телка за рога и — в стойло. Лихорадочно пытаюсь найти предлог, чтоб увильнуть, и вдруг осенило:
— А вы знаете, — это я теще, — о ком я думаю, ложась с вашей дочерью в постель?
— О ком?
— О вас.
— ???
— Я и женился на вашей дочери, чтоб быть ближе к вам.
— Ну, ты и наглец! — почти кокетливо возмутилась она. — Вернемся домой, сама твои вещи соберу.
Соврала. Не собрала. Рыдал в подушку всю ночь: какой я дурак, что вернулся. Продолжаем жить вместе. Ну, вот не мог я сам уйти! Что-то должно было случиться, надо было, чтоб меня выгнали. И выгнали. Вышел пустяк — оказался судьбоносным. Опуская подробности, зашел я как-то к жене одного нашего артиста, тот был в армии. Отчего-то не предупредил об этом Милу. Ну и встретились где не должно, она гневно влепила мне пощечину — у нее это получилось лучше. Я договорился в театре с приятелем, что у него заночую. Тот не поверил: «Бред сивой кобылы. Тебя уже вернули раз». Пошел за вещами, дверь открыл народный артист — тесть:
— Леня, тебе здесь не место.
— Вы совершенно правы, — ответил и ретировался.
Так я навсегда остался сволочью, погубившей бедную девочку, — спустя годы выяснилось, что у нее белокровие.
Так бесславно завершилась история моего первого супружества.
Но почти сразу началась другая. Я уехал в Липецк — насмешка судьбы — к тому же режиссеру, главу которого посыпал обрывками улики его любовной связи с моей женой. Страдаю, как обычно, теперь от того, что личная жизнь не задалась. Вот вам яркий пример, как я кичусь, что могу прожить в одиночестве, а на поверку — не могу: тоскливо, некомфортно, надо, чтоб кто-то был поблизости...
Элеонора Илларионовна появилась в этом городе со своим мужем вскорости после меня — по той же иронии судьбы — из Читы.
Забавно, что в Читу они приехали во время нашего с Милой отъезда и Эля заменила на сцене Милу, а мои роли достались ее мужу.
И если встречу с первой супругой я описал во всех подробностях, то встречу с будущей супругой — не смогу. Попробую объяснить почему. По тем книгам, которые я всю жизнь ношу в себе, легко судить о моем восприятии мира. Если Мила — это бунинский «Солнечный удар», то роман с Элей — это цвейговский «Амок». Цвейг описывает это состояние как своего рода помешательство, когда человек не помнит себя, действует слепо, спонтанно, повинуясь мощному безотчетному импульсу. Эля была так неприлично прекрасна, что я потерял всякие ориентиры...
Но это было еще и мучительно тяжело, потому что просто завести романчик тут не получалось. Эля не из легкомысленных женщин, да и я не готов был ее делить ни с кем. Она замужем — любовный треугольник, но не равносторонний. Мы, двое мужчин, любим одну женщину. Это еще больше усугубляло страдания и пыл.
Выбор был за Элей. И я боролся за нее! Единственный раз в жизни ничего не ждал, а завоевывал. Я был не я, или лучше сказать, вышел из себя — в буквальном смысле.
Ненавидящий любую демонстративность — такую прыть проявлял, чтобы привлечь ее внимание. Никого и ничего не стесняясь, рисовал себе темные синяки под глазами, чтобы при всем честном народе тыкать в них пальцами, намекая на страдания и бессонные ночи.
Я не только гримом пользовался, но и покрывал лаком брови! Зачем? Чтоб блестели! Теперь верите, что это было полное сумасшествие? Эля входила в свою гримерку, и театр вздрагивал от моего теперь уже баритонального тембра: «Милая, ты услышь меня...» Во весь голос из своей гримерной затягивал ей романсы — куда только комплексы подевались — плевать, что меня слышат. В том числе и ее муж.
В общем, отвоевал. Но мы не стали прятаться по углам. Мы собрались втроем в ресторане: Эля и двое влюбленных мужчин, что называется — высокие отношения. Я должен был объясниться, фактически сделать предложение женщине в присутствии ее мужа, Эля — одному из нас сказать «да», другому — «нет». Было нелегко всем троим.