Леня Дербенев сразу оценил идею, когда я с ним поделился, и написал прекрасный «исповедальный» текст: «Так же, как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу. И у судьбы, как все, как все, счастья себе прошу...»
Третий пункт — про несчастную женскую долю. По моим представлениям, основными потребителями эстрадных песенок были школьницы и «пэтэушницы», страдающие от неразделенной любви, а также брошенные мужьями одинокие продавщицы с малыми детьми на руках. В создании близкого их сердцу образа матери-одиночки важную роль должна была сыграть семейная ситуация самой Аллы. Мой друг замечательный фотограф Валерий Плотников сделал для этого серию снимков Аллы с дочкой на руках.
Четвертый пункт определял национальный характер будущего проекта.
Пение на английском языке мне казалось бесперспективной затеей для советских сценических площадок. Подражатели Эллы Фицджеральд могли рассчитывать в лучшем случае на рестораны. К тому же на советской эстраде тогда правили бал Эдита Пьеха со своим «иностранным» акцентом, София Ротару и несколько прибалтов. А «русская ниша» оставалась практически пустой. Сам бог велел возглавить отечественную эстраду певице с такой звучной исторической фамилией — Пугачева!
«Пугачевский бунт» — это пятый пункт. В то время обязательной частью репертуара любого певца была гражданская лирика — все эти «За того парня», «Ребята семидесятой широты» и так далее. Алле нужно было сознательно отказаться от любых гражданских тем. Я пою только о любви!
Это пусть Соня Ротару выводит: «Я, ты, он, она — вместе целая страна!» Этими темами народ тогда перекормили. И любой «инакопевший» — Высоцкий к примеру — притягивал всеобщее внимание.
В этих «Пяти пунктах» была, так сказать, стратегия по завоеванию эстрадного Олимпа. А еще были тактические «Двадцать пунктов» — как достичь этих главных целей, я напечатал их на другой бумажке и повесил рядом. Растолковал Алле их содержание и посоветовал: «То, что слева, — просто заучи как «Отче наш». А что касается правой бумажки — это тебе руководство к конкретным действиям». Кстати, первый пункт во втором списке звучал так: «Любить Сашечку».
Бумажки видели многие друзья, приходившие к нам в дом. Вот что потом написала в своих воспоминаниях «Без поблажек: автобиографическая проза» Ирина Гинзбург-Журбина, жена композитора Александра Журбина: «...Видно было, что Алла счастлива, что Стефанович ей дорог.
В то время она целиком и полностью отдала себя ему в руки, и он творил из нее звезду мирового класса. Над кухонным столиком висел написанный им перечень необходимых для этого условий... Как я понимаю, Стефанович вообще всерьез занимался тогда пугачевским «просветительством» и «облагораживанием» и старался привить ей вкус к хорошим стихам. Думаю, не было бы его — не было бы ни песни об Александре Герцовиче, ни превращенного из «Петербурга» «Ленинграда»: ведь Мандельштама, одного из любимых своих поэтов, Стефанович мог шпарить наизусть часами... Наверное, вся эта смесь начитанности с душком антисоветчинки выделяла его из многочисленного окружения лабухов, циркачей и эстрадников, с которыми Пугачеву связывала судьба.
К тому же Стефанович был прирожденным менеджером, вникавшим во все перипетии, тонкости и проблемы ее карьеры...»
Но не надо полагать, что мы с Аллой, как маньяки, думали только о карьере. Нет, мы жили веселой молодой жизнью. Нежно относились друг к другу.
Я упоминал про пишущую машинку, на которой мы с Пугачевой обменивались записками во время первого свидания. Так вот, каждый раз, уезжая в командировку, я оставлял Алле какое-нибудь любовное послание, а когда она отправлялась на гастроли, я находил отстуканный ею листок. Например такой: «Сашечка! Я тебя люблю! Ты у меня один.