Проходит положенный срок с момента подписания договора, наступает день, когда мы должны наконец-то получить эти двести тысяч. Прихожу из школы и вижу, что бабушка лежит в коридоре. Кинулась к телефону — не работает. Побежала вниз к вахтеру, вызвала «скорую». Потом наверх, а она еще дышит, но это были уже последние минуты. Села на пол, осторожно подняла руками ее голову, положила себе на коленки, и она умерла. Я не плакала. Совсем. Это было двенадцатого мая 2004-го, через год после смерти мамы.
Странное совпадение — смерть бабушки и выплата денег. Риелторы приходили систематически, приносили какие-то продукты, пили с бабулей чай, вполне вероятно, что-то подсыпали. Но это я сейчас так думаю, а тогда не придавала значения их визитам.
Когда «скорая» увезла тело, меня позвали к себе соседи и сразу же приехал представитель службы ритуальных услуг: «Хочу провести похороны Марианны Александровны!» Думал, будет огромный бюджет, а у меня вообще ни копейки не было. С похоронами помог дядя Саша. Если бы не он, не Гильдия актеров кино и не Театр киноактера, не знаю, что делала бы, — никого больше у меня не осталось.
Дядя Саша — очень светлый человек. Папа к бабушке всегда с какой-то резкостью в голосе обращался: «Марина Александровна!», а он мягко: «Марианна Александровна...» Совершенно другая интонация, в ней были уважение, забота. Они с бабушкой мало общались, но отношения были хорошие и с ним, и с его мамой Любовью Земляникиной.
Бабушку хоронили на Головинском кладбище, рядом с мамой — скромное небольшое местечко, там еще лежат бабушкины родители. Пришли дядя Саша, Лина, Олег Стриженов. В руках у деда были красные гвоздики, штучки четыре. Лина сказала: «Мы небогато живем, потому купили немного».
Дедушка что-то говорил недолго, вроде бы пытался утешать. Но такого, чтобы он меня обнял, приласкал, не помню. Потом повела речь Лина. По-моему, у них так заведено, что говорит исключительно она. Сказала с возмущением, что вот умер такой известный человек, а ни одного репортера нет, никто бабушкины похороны не снимает.
Я не плакала вообще. Странно, любила бабушку больше всех, а слез не было. Может быть потому, что уже узнала, что такое смерть, когда хоронили маму?
Уже пережила это, перестрадала, и тут ровно через год в том же месте — деревянный гроб, бабушкино белое лицо, маленький холмик рыжей земли...
С кладбища мы поехали к дедушке на Смоленскую, это один-единственный раз, когда я была в его доме. Не помню этаж, не помню номер, в памяти небольшая двухкомнатная квартира.
Дедушка показывал свои картины, их было много, он очень любит рисовать, хорошо помню мамин детский портрет. Лина на кухне резала колбаску со словами: «Мы редко когда себе это позволяем». Постоянно подчеркивала, что они небогато живут. Подтекстом звучало: «Не рассчитывай ни на что». А я и в голове ничего такого не держала. Слушала молча. Запомнилось, что дядя Саша пытался вести себя со мной как с ребенком, утешал словно маленькую.
За столом говорила в основном Лионелла. Мне кажется, дедушка думает, а Лина за него говорит. Маму хорошими словами вспоминала, а бабушку как-то не очень. Все-таки недолюбливала она ее. Когда я уходила, никто не позвал меня к себе жить, не взял под свое крыло. А ведь я еще даже школу не окончила.
Поначалу дядя Саша очень переживал. Бабушка умерла, а у меня через три недели день рождения. Второй год подряд не радость, а горе. Но он думал обо мне, приехал, подарил сто долларов. Забежал буквально на пять минут, но было приятно, что есть в моей жизни такой человек.
Будь я полной сиротой, меня отправили бы в интернат. Но по документам имелся папа, и я осталась жить одна, предоставленная самой себе. Куда-то ходила, всем подряд рассказывала: «У меня умерла бабушка, у меня умерла мама» — ждала сострадания.