Актриса Людмила Иванова, которую прославила роль Шурочки в «Служебном романе», — уникальный свидетель эпохи оттепели. Она стояла у истоков «Современника», много лет дружила с Галиной Волчек, Евгением Евстигнеевым, Ниной Дорошиной, Людмилой Гурченко. Была ближайшей подругой и автором песен певицы Анны Герман. В интервью «7Д» Людмила Ивановна раскрывает тайны «шестидесятников».
«С Галей Волчек мы стали дружить с того дня, как поступили в Школу-студию МХАТ. В первый же день учебы Галя сказала: «Мила, надо отметить. Давайте соберемся с ребятами у меня дома, папа уехал». Про папу я, конечно, знала. Борис Волчек был знаменитым кинооператором, трижды лауреатом Сталинской премии. И квартира у них была соответствующая, в доме на Полянке. Мне, выросшей в коммуналке, отдельная квартира казалась роскошью. Галя сразу взяла дело в свои руки, сказала собравшимся: «Ну что, сложимся по три рубля?» Выглядела она шикарно — в сшитом на нее коричневом платье, на каблуках.
Ребята поначалу стеснялись, танцевали мало. Больше курили, это было модно. И я тоже решилась взять сигарету. Но Галя, увидев, что я прикуриваю, выдернула сигарету у меня из рук, сказала: «Тебе не надо курить. Потом не бросишь». И я сразу ей поверила. Больше никогда в жизни не пробовала, хотя у нас в «Современнике» курили почти все. За это я Гале очень благодарна! Еще в Школе-студии стало понятно: Галя — лидер. Смелая... Помню, однажды она вернулась с летних каникул — волосы выкрашены в белый цвет и подстрижены. И красная помада! Для начала 50-х это был, можно сказать, вызывающий вид. Но ей это шло...
Что касается Жени Евстигнеева, то он присоединился к нам на третьем курсе. И, кажется, именно Галя первая разглядела в нем гения и не побоялась во всеуслышание объявить об этом: «Товарищи, это же новый Жан Габен!» Вслед за ней многие стали шептаться: «Гениальный артист! Евстигнеев! Приехал из Владимира!» Так вышло, что я сначала услышала все эти разговоры, очень меня заинтриговавшие (было интересно: надо же, еще студент — а уже гениальный), и только потом увидела самого Женю. И, если честно, в тот момент была разочарована: идет по коридору худой, невзрачный, с разболтанной походкой, лысый человек…
Он ведь был на семь лет старше нас всех, в Школу-студию поступил, уже имея актерский опыт. Одевался Женька нелепо: трикотажная рубашка-бобочка, костюм неопределенного цвета. Все изменилось, когда они с Галей Волчек поженились, Женя приобрел лоск. Ничего удивительного: все, кто с ней соприкасался, преображались... Скольких актрис Галя в нашем театре одела: по комиссионкам, на копейки. И меня в том числе. Мы с ней даже духи сами делали! Французских же было не достать, так мы брали за основу какую-нибудь «Красную Москву» и добавляли туда что-то: то гвоздику, а то и нафталин. Экспериментировали… И, надо сказать, у нас получались очень необычные и яркие ароматы.
С Галей было не соскучиться. Когда у них с Женей родился сын (а Денис стал одним из первых детей, родившихся у актеров в «Современнике»), я, как та самая Шурочка, кричала: «Собираем по пять рублей! Гальке на коляску!» И тут выяснилось, что Галя хочет не просто какую-нибудь коляску, а непременно бирюзового цвета, и одеяльце такое же… А иначе грозится с ребенком на улице не гулять. От модной и красивой Гали это звучало не пустой угрозой. Как ни странно, среди типовых коричневых колясок нам как-то удалось раздобыть бирюзовую. И даже одеяло нужного цвета — правда, большое, взрослое. Но Галя вырезала из него нужного размера кусок.
Первое время они с Женей снимали комнату на улице Горького — рядом со зданием, которое «Современник» получил в 1961 году. Понятно, что эта комната очень быстро стала нашим «штабом». Репетируешь в театре до ночи, домой уже нет сил ехать. А у Гали с Женей имеется огромная тахта. Идешь к ним, бухаешься на эту тахту и спишь. А утром — снова на репетицию. С ребенком и хозяйственными заботами им помогала домработница Таня. Но готовить Волчек любила сама. Бывало, сделает какую-то невероятно вкусную курицу по-китайски. А то вдруг увлечется здоровым питанием и каждое утро кормит нас салатом из сырой свеклы, утверждая, что это очень полезно и бодрит лучше кофе. Женя тоже раскрывался дома с неожиданной стороны. Оказалось, он невероятно талантливый музыкант, ударник. И в юности выступал с джазовым ансамблем. Женя мог играть на чем угодно — на ложках, на вилках… А если садился за барабанную установку, то устраивал шоу в духе западных музыкантов — палочки подкидывал и на лету подхватывал...
В этом качестве — исполнителя музыкальных номеров — Женя ездил с нами на подработки: был у нас такой спектакль, с которым мы гастролировали, назывался «Современник» рассказывает о себе». Вот только рассказывать о себе Женя решительно не умел. Совсем. Если его об этом просили — просто превращался в соляной столб. Он вообще был очень стеснительным, если ему приходилось выступать как Жене Евстигнееву — не в роли. И вот один раз мы поехали с ребятами в Тбилиси. Мне хотелось, чтобы программа была поинтересней. Тогда я, как ведущая, давай уговаривать его: «Женя, ну расскажи, пожалуйста, что-нибудь. Хотя бы как ты играешь Сатина в пьесе «На дне». Ну очень надо!» А он: «Ни за что! Выкручивайтесь сами». — «Да, конечно, тебе наплевать. Ты — звезда. А ведь и другим ребятам охота заработать. А для этого надо, чтоб народ пришел. На Евстигнеева — придет». Уговорила. Ну, делаю вступление, долго рассказываю о Евстигнееве. Приглашаю его на сцену. Он выходит, начинает с монолога Сатина: «Человек — это звучит гордо…» И стоит. Оглядывается на меня, на лице ужас. Шепчет мне: «Я забыл…» Забыл монолог! Потом говорит: «Ну и так далее!» Разворачивается и уходит. Я не помню, что я там плела, мол, артист болен, долго говорить не может, и вообще — ему некогда… К счастью, публика не скандалила — люди были рады, что вообще увидели Евстигнеева вживую. Потом, за кулисами, я, конечно, высказала ему все. А Женя говорит: «Я же вас предупреждал!»
Впрочем, Евстигнеев с нами ездил редко. Он ведь много снимался, часто был где-то в киноэкспедиции. Помню, однажды я вместе с Волчек поехала навестить его в Одессе. Но и там мы его почти не видели — Женя пропадал на съемочной площадке, а мы с Галиной бродили по городу. Как-то раз на набережной встретили Марка Бернеса. Я воспринимала его как какое-то божество. А он остановился и просто сказал: «О, Галя! Привет». Оказалось, что он знал ее отца, в Москве они были соседями… Бернес повел нас обедать в очень красивую старинную гостиницу «Красная», там нам накрыли изысканный стол. Видимо, обстановка подействовала несколько угнетающе — мы с Галей застеснялись, вели себя как-то скованно. А Бернес знай себе веселится: «Девочки, ну что вы такие скромные? Давайте я буду вас развращать!» И дает нам самиздатовским способом отпечатанный рассказ Алексея Толстого «Возмездие». Запрещенный, потому что там было «про это». А вы даже не представляете, как тогда с «этим» было тяжело, нигде ни слова — ни в песне, ни в телепередаче, ни в книгах. Ну нет «этого» — и все тут. За ночь мы с Галей успели прочесть рассказ — по очереди. Самиздат всегда так давали, на одну ночь. Между собой мы прочитанное не обсуждали — были слишком целомудренными для таких разговоров. Но когда утром возвращали рассказ Бернесу, сделали вид, что все это давно знаем: «Ничего особенного!»
Вскоре после той поездки Галя и Женя Евстигнеев расстались. Это произошло в Саратове, где мы всем театром снимались в фильме «Строится мост». Жили все вместе, в одной гостинице. Так что Женя просто взял чемодан и перешел из одного гостиничного номера в другой… Помню, как мы все из-за этого переживали. Не знали, как теперь будем общаться, ведь и Галя, и Женя оставались в театре. Но мудрая и дипломатичная Волчек все устроила так, что для друзей ничего не изменилось. Мы как были одной большой семьей, так и остались...
Нас с Люсей Гурченко ославили на всю страну
Люся Гурченко пришла в «Современник» в 1963 году. Она была очень красивая: тоненькая, модная. Но глаза — иногда грустные… Как будто она порой опасалась — сейчас кто-нибудь спросит ее: «Вот ты снималась в «Карнавальной ночи», а сейчас что?» Это был не лучший период в ее жизни, в кино Гурченко тогда не снимали, да и в «Современнике» развернуться не удалось. Ей доставались маленькие роли, что, в общем-то, было понятно: главные роли исполняли основатели, те, кто в театре давно. И Люся играла, например, девушку, которая приходит от завода провожать на фронт Бориса в спектакле «Вечно живые» (том самом, из которого потом «вырос» фильм «Летят журавли»). Или доярку в пьесе «Без креста» — в таких ролях и «харьковская нотка» Люсиной речи была кстати. А вот героинь Гурченко не давали. Она не нравилась Ефремову как женщина, он никогда не был ею увлечен, а следовательно, не видел ее на ведущих ролях. И в театре на Люсю смотрели так: ну, в «Карнавальной ночи» сыграла, ну, хорошая актриса, только здоровьем слабенькая…
А тут у Гурченко еще случился роман с Игорем Квашой. Его жена Таня была в «Современнике» всеобщей любимицей. Естественно, отношение к Люсе несколько изменилось, многие стали с ней общаться холодно. А я не могла. Я понимала, что Кваша ей дал главную женскую роль в своем спектакле (он сам поставил «Сирано де Бержерака»), а у нее этого никогда не было! А ведь Люся по-настоящему талантлива…
Нас с ней сблизила музыка. Потому что я в театре именно с теми и дружила, кто поет или на чем-то играет. Помню, на девичнике у Нины Дорошиной, которые та собирала на каждый свой день рождения, Люся замечательно пела под гитару романс «Я ехала домой». Она вообще была ходячий оркестр! Видит пианино — сразу открывает и садится играть, где бы мы ни находились… Так было и за кулисами Театра имени Пушкина 9 мая 1965 года, где мы сыграли спектакль «Вечно живые» в честь празднования 20-летия Победы. Дело в том, что первые двадцать лет после войны День Победы вообще не отмечался, и фронтовики даже не надевали ордена — только «колодки». А с этого дня все началось! Особенно душу всем перевернула минута молчания.
Мы стояли и вспоминали войну. Когда спектакль кончился, я все еще была переполнена чувствами. И, столкнувшись с Люсей за кулисами, сказала: «Вот бы написать песню про этот день!» Она, ни слова не говоря, села за пианино и тут же, на ходу, наиграла какую-то музыку… А у меня стали складываться стихи: «Праздник победы, шумит весна, / Люди на площади вышли. / Старый отец мой надел ордена, / Выпили мы за погибших…» Люся говорит: «Мила, это же как будто про моего отца!» Стала рассказывать, как ее отец воевал… На следующее утро, едва проснувшись, я побежала к ней домой на площадь Маяковского. Люся там жила с мужем, актером Сашей Фадеевым, в двухкомнатной квартире, которую предоставила им свекровь, Ангелина Степанова. Там мы нашу песню и досочиняли. В итоге ее взяла в свой репертуар певица Маргарита Суворова и даже исполнила ее на конкурсе эстрадной песни.
Мы с Люсей думали, что будем и дальше вместе песни сочинять. Но тут в газете появилась разгромная статья «О дилетантах». А потом вышла еще и передача на телевидении, где один композитор сказал: «Песня Гурченко и Ивановой — это спекуляция на чувствах народа!» Отец Гурченко, услышав это, позвонил и, плача, ругал Люсю: «Доця, якый позор, як же так! Шо теперь скаже наша родня у Харькови?!» Вот, называется, и поздравила отца с Днем Победы... Люся была страшно расстроена. А я ее утешала: «Пойми, это провокация. Мы ведь с тобой актрисы, не члены Союза композиторов. Серьезные композиторы боятся, что мы у них отберем хлеб, что наши песни начнут исполнять и побеждать с ними на конкурсах. А ведь это — деньги. Вот они и дали отпор!» Люся все понимала, но удар был слишком ощутимым — это отбило у нас охоту сочинять. Правда, мы потом написали еще одну песню — о дочери. Посвятили ее шестилетней Маше, Люсиной дочке.
Девочка была совершенно ангелоподобная, очень красивая, с миндалевидными глазами. И когда Люся шла с ней по улице, на Машу все смотрели. Что и вдохновило меня на стихи, к которым Люся написала музыку: «Весело иду, навстречу солнце светит. / Весело иду, моложе всех на свете. / Но на кого-то со мною рядом все восхищенно бросают взгляды. / Дочь, дочь… Милая моя, смотрят на тебя!» Правда, песня не совсем точно отражает Люсины чувства. Дочкиной красоты ей было мало. Ей очень хотелось, чтобы Маша, как и она, стремилась быть актрисой, интересовалась музыкой, разучивала стихи. Но Маше это не давалось. Люся мне жаловалась: «Ты знаешь, она не может запомнить даже четыре строчки». А мы с мужем не понимали: «Чего ты от нее хочешь? Ну и пусть играет, бегает». Вот кто Машу обожал — так это отчим, Люсин муж Саша Фадеев. По утрам он сам вставал, будил Машу, собирал в детский сад, одевал как куколку. Возился с ней больше, чем сама Люся.
С Сашей-то Люся дочку и оставила, когда у нас появилась идея: поехать подработать в провинцию во время летнего отпуска. Решено было играть отрывки из спектаклей — мы взяли себе те самые роли, которых нам никогда не доставалось в «Современнике». Например, сестер в пьесе Володина «Старшая сестра». Составили репертуар, пригласили с собой ансамбль музыкантов, актеров Игоря Васильева и Всеволода Давыдова. Мой муж, физик Валерий Миляев, тоже поехал — он добыл для нас аппаратуру, которая весила как космический корабль, и сам ее таскал. Начали гастроли с Тамбова. Гостиница с тараканами, без воды. Но мы умели радоваться жизни в любых условиях, нам все казалось смешно. Покатались на лодке по реке Цне, зашли в какую-то блинную, где Люся меня поразила тем, что умяла в один присест четыре порции блинов. Я позволила себе только одну, и то переживала, что диету нарушила. И тут вечером — беда! Выясняется, что артист, который должен был играть жениха в пьесе «Старшая сестра», не смог добраться до Тамбова. Тогда Люся кинулась к моему мужу Валерию Миляеву: «Валера! Ты должен сыграть эту роль!» Мы в ужасе, я ей говорю: «Да ты что? Валера — физик, он никогда в жизни ничего не играл… Он и текст не знает…» — «Ничего, еще есть час — выучит». — «Да у него с собой нет костюма!» — «Ну и бог с ним! Вот у него прекрасный свитер вязаный, как у Хемингуэя. Это сейчас модно. Я думаю, герой Володина вполне мог прийти свататься в таком свитерке».
Короче, Люся за нас все решила. Но вы не представляете, что творилось с моим мужем! Вот так вот взять и выйти играть роль. Но он смог! Во всяком случае, все реплики произнес правильно. При этом от волнения постоянно руками тянул свитер вниз и вытянул его так, что вернулся за кулисы практически в платье. И музыканты, и администрация — все знали, что на сцене, как говорится, стажер. Они бросились поздравлять Валеру, чем даже вызвали некоторую ревность у Гурченко, которая, как мне казалось, любила, чтоб восхищались только ею. Но с Люсей главное было — не замечать ее перемен настроения. Сама-то она немного подуется — и отойдет…
Дальше по плану у нас был Донецк. Город, не так давно отстроенный после войны. Кругом статуи, парки, Дом культуры огромный, с колоннами! Зашли мы в него, стали готовиться к спектаклю. И тут выяснилось, что во всем этом огромном дворце нет туалета. И все артисты уже привычно ходят под сцену… Но нас и этим было не пронять. Люся мне потому и нравилась, что она оптимистка и боец. Под сцену так под сцену. В том же Донецке на другой день она отправилась пробежаться по магазинам. Вернулась с каракулевой черной шубой 56-го размера, очень дешево купленной в комиссионном магазине. Я удивилась: «Люся, что ты с ней будешь делать? Она же на десять размеров тебе велика!» А она в ответ — свое фирменное «Ха!». Пошла к коридорной, попросила ниток и ножницы и давай мех полосовать. К утру было готово произведение искусства: шуба с пояском, сверху узкая, внизу солнце-клеш. Короче, что-то необыкновенное, словно привезенное из-за границы. И ведь без выкройки, на глазок!
Ну а после гастролей мы на недельку махнули на море. Вышли на пляж — тут-то мы с Валерой и обомлели. Люся выглядела сногсшибательно. Талия еще тоньше, чем обычно. Оказалось, она где-то достала заграничный купальник-корсет. И темные очки. Ну просто невероятно, весь пляж не сводил с нее глаз! Жаль, в таком виде мало кто ее видел. Нравы в те времена были строгие. Мой муж как-то раз вышел в шортах за пределы пляжа — его тут же забрала милиция, и нам с Люсей пришлось Валеру вызволять. Но и это нас не расстроило — только посмеялись. Кстати, Люся в Москву с нами с моря не поехала — влюбилась в одного композитора, отдыхавшего в Доме творчества, и осталась его покорять. Ей это не составило большого труда — через два дня он оказался у ее ног. Люся вообще была влюбчивая… И к своему замужеству относилась не слишком серьезно.
Со временем наши пути с Люсей разошлись. Нет, мы не поссорились и не разочаровались друг в друге. Просто жизнь развела, нам стало некогда и негде видеться — с тех пор как однажды нам объявили на собрании: «Труппу покинула Людмила Гурченко...» Ну а воспоминания о днях нашей дружбы у меня самые светлые. И сейчас, когда читаю про «ужасный» характер Гурченко, удивляюсь. Может быть, я знала какую-то другую Люсю?
«Бриллиантов нет!» — призналась мне Анна Герман
Оттепель — это прежде всего удивительное, чудесное время бардов… Все зашевелилось: появились молодые поэты, зазвучали настоящие, живые песни, люди хотели общаться! Я помню поэтический вечер в Политехническом. Пришло, наверное, раз в пять больше людей, чем мог вместить зал. Студенты гроздьями висели на лестнице, восторженно встречая Рождественского, Евтушенко, Ахмадулину. А вел тот вечер молодой Володя Высоцкий. Были и мы, барды. Городницкий пел: «Атланты держат небо на каменных руках!», отбивая такт по гитаре рукой. И зал начал вместе с ним выбивать такт ногами. Как только пол не провалился!..
Потом пел и Окуджава, и я исполнила свои песни «Весна», «Улица Горького». Таких вечеров в Политехническом было всего, по-моему, шесть — потом это дело прикрыли под каким-то предлогом. Это сейчас у нас барды поют со сцены, а тогда — по кухням, по компаниям. Пластинок с их записями просто не существовало, не записывались ни Окуджава, ни Высоцкий... Как же люди узнавали эти песни? Просто кто-то приходил с таким огромным магнитофоном, на бобинах, и записывал. А уж потом песни шли в народ... Как я скучаю о том времени! Вероятно, поэтому решила сделать в своем театре «Экспромт» бардовские вечера. Уже дали согласие прийти Александр Городницкий, Татьяна и Сергей Никитины... Надеюсь, что и молодежь заинтересуется, узнает, как это было...
Как я уже говорила, официально бардов в начале 60-х никуда не брали. Но случалось, что какой-то серьезный артист принципиально брал в репертуар песни запрещенных. Так делали Гелена Великанова и Анна Герман, с которой мы постепенно близко подружились. Выяснилось, что Аня — очень скромный и совершенно безотказный человек. Один раз мы с ней репетировали в гостинице «Советская», и тут стучат в дверь. Аня открывает и видит с десяток служащих: официанток и горничных. Они просят: «Ой… Анечка Герман! Мы вас хотим попросить, спойте нам!» И Аня без разговоров вышла в коридор и спела...
Советские люди считали, что она богата — ведь звезда, да еще и заграничная. Но Аня была настоящей бессребреницей. Как-то, приехав с гастролей, она разбирала чемодан. И я, увидев ее скромные платья, не смогла скрыть удивления. Она улыбнулась: «Да… Вот так. Бриллиантов нет!» А потом подошла к зеркалу и говорит: «Зато есть вот эти волосы! Вот эти руки! Голос… Вот я вся!» Ну а потом Аня заболела. Написала мне письмо: «Мила, пришли мне, пожалуйста, рябину с сахаром. Кажется, мне сейчас это даст силы. Я очень больна…» Я сразу поняла: дело серьезное. Как назло, ни одной банки с рябиной у меня не осталось. Тогда мы с сыновьями ночью поехали на край Москвы, оборвали несколько деревьев в парке. И я тут же отправила Ане посылку. Вскоре Ани не стало, да и многих моих друзей тоже. Но, вспоминая о них, я всегда удивляюсь: как мы умели радоваться жизни в то время! Несмотря на полунищее существование, на запреты цензуры... В театр шли за радостью! А сейчас у людей все условия для хорошей и сытой жизни. А радость эта куда-то ушла...»