«Я не сказала родителям, что вышла замуж за Кончаловского. Когда они все же об этом узнали, то произошел скандал. Меня заперли дома. Андрон пытался что-то сделать, метался по Алма-Ате, вышел даже на второго секретаря ЦК партии. Папу, человека военного, вызвали для беседы, но он положил партбилет на стол и сказал: «Забирайте. А дочку все равно не отдам!»
— вспоминает актриса Наталья Аринбасарова.
Андрон плакал. Впервые в жизни видела его таким — растерянным, одиноким. Все произошло настолько неожиданно, что я даже не поняла, в чем дело. Он заехал ко мне по дороге из аэропорта — только-только прилетел из Америки — и попросил: «Можешь дать 30 рублей?» — «Конечно, а что такое?» — «У меня денег нет, мне надо за такси расплатиться». Я даю ему эти 30 рублей и вдруг вижу: он сидит на диванчике в коридоре и у него по лицу текут слезы. «Ты чего?» — спрашиваю. «Ну что это такое, приезжаешь сюда и сразу... — Он очень грубо выразился. — Что за страна?» Я ему говорю: «Ну не приезжай». Утешать бывшего мужа не собиралась. В конце концов, я в этой стране живу, работаю и воспитываю детей… — Наталья Утевлевна, почему же не сложился ваш брак с Кончаловским?
Андрей Сергеевич увлекся другой женщиной?
— Это он так в книге написал. Напридумывал там всякого. Такое впечатление, что его все любят, а он никого. Я когда прочитала, очень рассердилась. Поругалась с ним даже. «Какое, — говорю, — ты имел право впустить в мою личную жизнь всех?! У человека должно быть что-то святое, свое, которое он никому не рассказывает и не показывает». Андрон потом извинялся передо мной… Почему развелись? Когда я поступила во ВГИК, то постепенно мы начали отдаляться друг от друга. Так получилось. Я жила уже какой-то своей студенческой жизнью. А у него в это время пошли проблемы, связанные с фильмом «Асино счастье», — картину положили на полку. И он, бедный, даже заболел на нервной почве — экзема на руках началась, бессонница мучила.
Без конца слушал «вражеские голоса» по радио. Кричал: «Я не могу жить в этой стране, где все запрещено!» Но чтобы легально уехать, ему нужно было жениться на иностранке — другой возможности тогда не существовало. Хотя сказать, что уж такой гонимый был, тоже нельзя. Очень часто ездил с отцом за границу. К примеру, когда Егор родился, они с Сергеем Владимировичем в Англии писали сценарий «Щелкунчика». Но из-за своей картины очень переживал. А на меня все навалилось — маленький ребенок, занятия в институте, съемки, Андрон со своими проблемами. Я так плохо себя чувствовала, что даже пошла на обследование к врачу — к тетке Андрона Нине Максимовне Кончаловской. Она — профессор, заведовала кафедрой в Институте труда, замечательная женщина, резкая немножко, всегда с папиросой.
И Нина Максимовна сказала: «Все у тебя в порядке, просто ты слабенькая. А плохо себя чувствуешь, потому что тебе Андрон нервы мотает. Бросай его». Ну и после очередной его тирады о том, что он не может больше здесь оставаться, я сама предложила: «Давай разводиться». Андрон говорит: «Нет, ты еще не самостоятельная, ты только учишься». Несколько раз так увертывался. Однажды я даже закрыла его в квартире, пригрозив: «Не выпущу, пока ты не напишешь бумагу, что мы разводимся». Андрон мне быстро начеркал на каком-то листочке: «Согласен на развод с гражданкой Аринбасаровой». Я открыла ему дверь, он побежал вниз по лестнице, потом остановился и сказал: «Дурочка ты. Эта бумажка недействительна». Но в мае 69-го года мы все же развелись, а в сентябре Андрон женился на француженке Вивиан. Он добился того, чего хотел, — воли, теперь мог свободно выезжать за границу.
А Вивиан оказалась очень хорошей.
Из всех его жен я больше всего с ней общалась: после свадьбы они с Андроном какое-то время жили в Москве. Причем на нашем знакомстве настояла Наталья Петровна, мама Андрона. Позвонила и сказала: «Очень прошу, познакомься с Вивиан. Она знает, как я тебя люблю, и переживает, что ты из-за нее не приезжаешь на дачу». Я думаю: ну что за детский сад? На Николину Гору я не приезжаю только потому, что у меня совершенно нет времени: всю неделю занятия во ВГИКе, а в единственный выходной — воскресенье — я занимаюсь хозяйством и свои наряды настирываю, наглаживаю, чтобы в институт ходить. Разозлилась даже. Но позвонила, сказала: «Вивиан, если вы хотите познакомиться, то приезжайте ко мне в гости».
Мы назначили день, встретились и очень друг другу понравились, много у нас нашлось общих тем для разговора — и про жизнь, и про кино, и про театр. Вивиан училась на филологическом факультете МГУ, и, по-моему, первое, что там освоила, — наш русский мат, которым пользовалась виртуозно. Некоторых это, наверное, шокировало, а меня — нет, она так обаятельно ругалась. Мы до сих пор дружим.
— Вы так настаивали на разводе. Может, не любили мужа по-настоящему?
— Нет, я его любила. Просто никогда головы не теряла. Сейчас думаю, что это я открыла Андрону такую возможность — жениться, заводить детей, а потом оставлять их на бывших жен, прекрасных, достойных женщин. Наверное, могла бы сохранить наш брак, закрывать на что-то глаза.
Но такой жизни сама не выдержала бы, я максималистка, мне или все, или ничего. Мы сохранили очень теплые отношения. И не только из-за Егора. Долгие годы я свои поступки проверяла так: «А что бы на это сказал Андрон?» Все-таки он очень много значил в моей жизни. Бывая в Москве, он обязательно просился в гости, да еще приводил ко мне какую-нибудь новую подружку. Сколько же их у меня перебывало! Говорила ему: «Я у тебя как свекровь. Знакомишь, чтобы оценила, что ли?» Из-за границы часто звонил по телефону. Я начинала быстро-быстро разговаривать, потому что знала, как дорого это стоит. Но он обстоятельно и неторопливо расспрашивал, что творится в Москве, узнавал новости про каких-то людей, на которых раньше и не взглянул бы. Я удивлялась: «Неужели тебя все это интересует? Тебе же счет придет огромный!» — «Ничего, — говорит, — я скучаю».
Я не влюбилась в Андрона с первого взгляда, он казался мне некрасивым, неряшливым, толстым.
По сравнению с подтянутыми, спортивными мальчиками из нашего балетного училища внешне сильно проигрывал. Но с ним было потрясающе интересно. Андрон много знал и, главное, умел рассказывать: про свою удивительную маму, про Библию, про историю Древней Руси — к моменту нашего знакомства они вместе с Тарковским уже написали сценарий «Андрея Рублева». Слушала его открыв рот. Раньше никто со мной так много не разговаривал. Папа у меня военный, все время на службе. Мама нас, пятерых детей, воспитывала в строгости, ей просто некогда было истории рассказывать. Когда в балетное училище поступила, там все разговоры только о балете. А здесь, на съемках «Первого учителя», я как будто в другой мир попала.
И думала: «Господи, что же буду делать, когда съемки закончатся?» Считала, сколько еще месяцев продлится мое счастье. Это Андрон в меня влюбился, а мое чувство к нему возникло скорее в ответ. Когда вечерами бегали друг к другу на свидания, думали, что о нашем романе никто не знает. И сидели на поваленном дереве в свете единственного фонаря на обозрении не только съемочной группы, но и всего аула. Или уходили в степь — красота невероятная: ровное, залитое лунным серебром пространство, звезды падают. Мы садились на огромный валун посреди всего этого роскошества и смотрели на звезды, загадывали желания. И тоже все нас видели. (Смеется.) В сентябре мне исполнилось 18 лет, а в октябре Андрон сказал: «Мы должны пожениться». Приехали во Фрунзе и в каком-то загсе, засиженном, где была даже не комната, а так, каморочка, нас расписали, поставили штампы в паспорта.
Я не сказала своим родителям о том, что вышла замуж.
Почему? Не знаю. У нас с Андроном все очень быстро произошло. И потом, это сейчас просто, бери мобильный телефон и звони. А в то время в киргизском ауле, на высоте четыре тысячи метров никакой связи не было. Может, виной всему мои 18 лет, совсем ведь еще ребенок… Когда в ноябре мы с Андроном приехали в Москву, то первым человеком, которому я сообщила эту новость, стала директриса нашего интерната Серафима Владимировна — она меня очень любила. Вот я, не скрывая девчачьей радости, и прокричала ей в телефонную трубку: «Сима Владимировна! Я замуж вышла!!!» А она уже позвонила моей маме в Алма-Ату. Могу только догадываться, какой шок испытали родители. Мы вернулись во Фрунзе, буквально на следующий день в гостиницу звонит мама, и я слышу ее глухой голос: «Срочно приезжай.
Я заболела». Андрон посадил меня в такси — из Фрунзе до Алма-Аты 250 километров — и отправил домой. Я приехала, а меня тут же заперли. Мама сказала: «Никаких съемок — все, хватит!» Андрон ей очень не нравился. Она говорила: «Старый он». Хотя ему тогда исполнилось только 27 лет. Четыре дня я просидела под арестом, обдумывая варианты побега. Не знала, что Андрон в это время мечется по городу и через Чингиза Айтматова уже вышел на второго секретаря ЦК. Папу вызвали для беседы. Но он положил партбилет на стол и сказал: «Забирайте. А дочку все равно не отдам». И все же я сбежала: к маме пришла соседка, она ослабила бдительность, дверь не заперла, и я выскочила во двор. Андрон в это время дежурил около нашего дома, моментально втолкнул меня в машину, и мы помчались.
Какое-то время петляли по городу, боялись, что будет погоня. Догонять нас никто не стал. Но дорога в родительский дом для меня закрылась. О том, как живут папа с мамой, в течение года я узнавала из писем младшей сестренки. Помирила нас Наталья Петровна. Она сказала: «Надо пригласить твоих родителей в Москву. Давай устроим для них ужин». Мама с папой приехали. Сначала их принимали в квартире на улице Воровского. Они были тронуты вниманием, очень им все понравилось. Мама сказала: «Наталья Петровна такая умница, все умеет делать. Ты у нее учись». А потом родители несколько дней гостили на даче, на Николиной Горе, моя мама нажарила котлет. Приехал Андрон, сразу съел штук шесть и сказал: «Какие вкусные котлеты вы приготовили, мама». Ну и после того, как зять ее назвал мамой, она растаяла.
Все, мир был установлен.
— А вам хорошо жилось на Николиной Горе?
— Очень хорошо. Мне там нравилось — уютно, красиво. Я же с 11 лет в интернате при балетном училище. Наталью Петровну полюбила еще до нашей встречи, по рассказам Андрона. И она ко мне тоже привязалась. Ей нравилось меня целовать, тискать, как маленького ребеночка. А мне нравилось, как она пахнет, и я любила уткнуться в нее, Наталья Петровна дама пышная была. Еще любила смотреть, как она готовит: например, своими большими красивыми руками, обязательно с маникюром и в бриллиантах, смачно месит тесто. Сергей Владимирович мне говорил: «Если Наталья Петровна с тобой, то я спокоен. Значит, у нее хорошее настроение». Когда вскоре после нашей свадьбы Андрон впервые повез меня в этот дом, я безумно волновалась.
Надела свои лучшие и единственные туфельки — это в ноябре-то месяце, накрутила бигуди, принарядилась, в общем. Вошла в дом и вижу, что Сергей Владимирович, Наталья Петровна и Никита стоят и на меня смотрят. А у меня голова огромная, как шар, вся в бигуди. И сказав им всем только: «Я сейчас», — минут на сорок закрылась в ванной комнате. Там привела себя в порядок, сделала высокую, балетную, прическу, которая очень нравилась Андрону, и уже после этого вышла к новым родственникам. Когда Наталья Петровна меня увидела, то всплеснула руками и проговорила: «Ах, ну это же абсолютный Гоген». (Смеется.) После семейного обеда она закутала меня в большой пуховый платок, дала теплые боты и повела по всему поселку знакомить со своими друзьями — академиками и профессорами.
Потом мы с Андроном вернулись в Киргизию, там съемки продолжались до конца декабря. Он еще задержался на несколько дней — заканчивал дела, а меня отправил в Москву. Сказал: «Я маме написал письмецо, ты передай. Только не читай». И дал мне сложенный листок бумаги, без конверта, Естественно, я не читала — я же честный человек. Привезла и отдала. Прошло несколько лет, и Наталья Петровна мне напомнила: «Знаешь, что было написано в том письме?» Я говорю: «Нет, я же не читала». — «Мама, она — чистый лист бумаги. Что мы на нем напишем, то и будет...» Не знаю, была ли я такой на самом деле, но жизнь моя поменялась круто.
Мои предки принадлежат к Младшему жузу — одной из трех групп казахских родов и племен, это бесстрашные, воинственные люди. Вот и папа у меня был очень смелым, во время войны никогда не прятался за чужие спины.
Наверное, поэтому получил несколько серьезных ранений. А с мамой они познакомились уже в Москве, где папа учился в академии. Она мне так рассказывала: «Гуляла в парке, и вдруг курсант выскочил и глаза на меня вытаращил». Мама моя — полька, очень красивая женщина. Они поженились, в Москве родились мои старшие братья, потом я. А вскоре папу отправили в Туркмению. Мы жили на территории военной части — 52 градуса жары, выжженная голая степь, только бараки стоят. Страшная нищета, все по карточкам, в общем, очень некрасивая жизнь. Но нам показывали кино, привозили и наши картины, и трофейные. Прямо на улице натягивали белое полотно, все приходили со своими стульчиками и садились смотреть. Для меня это было, конечно, любимым развлечением. И однажды в каком-то фильме я увидела, как перед революционными матросами танцуют «Танец маленьких лебедей».
Я еще не знала, что это называется балет, но сказала маме: «Хочу вот так». «Ты хочешь быть балериной?» — переспросила мама. Я стала заниматься: делала стойки, мостики — путала балет с гимнастикой, но очень гибкая была. А потом папу перевели в Алма-Ату, и однажды, когда я бежала по улице, увидела рекламный щит: «Объявляется набор в хореографическое училище». Я поняла: это то, что мне нужно. Дома тут же сообщила маме: «Объявляется набор. Я буду поступать». Когда она разобралась, куда я поступаю, запротестовала: «Нет. Это тебе помешает хорошо учиться в школе». У нас в семье была такая установка — мы с сестрой и три брата непременно должны окончить школу с золотыми медалями, чтобы дальше учиться в Москве.
Я в рев: «Там написано, принимают только до девяти лет. Это мой последний шанс». Тогда мама сказала: «Если тебе так надо, сама собирай справки, сама ходи на экзамены». И я действительно бегала и в домоуправление, и в милицию, и в поликлинику. И все туры проходила сама. Поступила. Спустя год в училище вывесили списки наиболее одаренных детей, которые едут в Москву. Когда в этом списке увидела свою фамилию, радости моей не было предела. Вернуться в Москву — это же мечта всей жизни! Слишком маленькая оттуда уехала, чтобы что-то запомнить, но, когда видела в учебнике картинку с изображением Красной площади, у меня щемило сердце — Москва! Когда же я туда попаду?! А мама, узнав о предстоящей разлуке, заплакала: «Как ты там будешь одна? Кто тебе будет помогать голову мыть?» У меня волосы были очень длинные, ниже попы. Но нас поселили в замечательный интернат, воспитательницы — чудесные, добрые женщины — очень хорошо к нам относились, во всем помогали.
И мы, девочки, дружно все жили. Когда осенью возвращались с каникул, то из дома в коробках везли виноград, груши, дыни, арбузы. Половину обязательно отдавали воспитательницам, и те, счастливые, с авоськами шли домой. А остальное складывали в общий котел, устраивали грандиозный пир. С первого класса мы участвовали в спектаклях Большого театра: мышек разных играли, пажей, водоросли. Можно сказать, я застала золотой век Большого театра. Уланова еще танцевала, Лепешинская, Тимофеева, Плисецкая только начинала. Я способная была, гибкая, шаг большой, как у циркуля. Когда сдавала госэкзамен по классике, то комиссия во главе с Улановой поставила мне пятерку. А Леонид Тимофеевич Жданов, репетировавший с нами дипломный спектакль «Тщетная предосторожность», говорил про меня: «Это не девочка, это — весна!»
Правда, мог так наорать! Но, получая хорошие оценки, готовясь к диплому, я уже знала, что танцевать мне вряд ли суждено. Дело в том, что в 15 лет мне вырезали гланды, и в больнице поставили диагноз: порок сердца. Я понимала, что это — конец, катастрофа: в училище мы регулярно проходим медосмотр, и как только там про это узнают, меня тут же отчислят. Поэтому я, как могла, избегала встречи с нашими врачами. Но чувствовала: мне с каждым днем становится все тяжелее заниматься — сил не хватает, задыхаюсь. Я держалась только за счет природных данных. Тогда для себя решила: окончу училище, два года потанцую, отработаю свой диплом, а потом поступлю в театральный институт и буду драматической актрисой — меня очень хвалил наш педагог по актерскому мастерству.
О кино я и не думала. И вдруг перед самым выпуском из училища — приглашение на главную роль в дипломный фильм молодого режиссера.
«Первый учитель» не только изменил мою жизнь, для Андрона эта картина тоже много значила. В 66-м году ее послали на кинофестиваль в Венецию. Еще в Москве за неделю до отъезда, когда, наконец, стало известно, что мы с Андроном точно едем, мне сшили два вечерних туалета. Наталья Петровна дала свои драгоценности и палантин из голубой норки. И, представьте, мне присудили приз за лучшее исполнение женской роли — Кубок Вольпи. Мне, молодой, непрофессиональной актрисе. Я была на седьмом небе от счастья. Естественно, что в ночь закрытия фестиваля мы с Андроном не спали ни минуты, гуляли, любовались фантастическим фейерверком.
А утром, вместо того чтобы со всей делегацией вернуться в Москву, сели в поезд, проехали пол-Италии до Милана, а оттуда улетели в Париж, «в самоволку». Это считалось страшным проступком, но Андрон очень хотел показать мне Париж, и вот друг Сергея Владимировича, английский продюсер, прислал нам билеты. Спустя уже две бессонные ночи мы оказались во Франции. На мне — новенькие белые джинсы, все в коричневых подтеках, потому что я залила их кока-колой. В одной руке — авоська с кубком, в другой — портфель, полный икры и водки. Андрон тащит два огромных чемодана. И денег на двоих — сущие копейки, а нас никто не встречает. Андрон стал звонить. Выяснилось, что продюсер, который билеты оплатил, улетел в Лондон. Телефоны его парижских знакомых тоже, как назло, не отвечают. Что делать? Обращаться в наше посольство нельзя — как мы объясним свое присутствие здесь?
Побрели по Парижу в поисках хоть какого-нибудь дешевенького отеля, но сезон — все занято. Андрон кричал: «Ненавижу Париж, хочу к маме на Николину Гору!» А я, как только мы останавливались, тут же проваливалась в сон. В итоге поймали такси, и за бутылку водки и банку икры шофер, поколесив по городу в поисках свободной гостиницы, привез нас на тот же вокзал, где на лавочке мы и провели остаток ночи. Утром Андрон позвонил в «Совэкспортфильм», и, на наше счастье, трубку взял не какой-нибудь незнакомый чиновник, а Сергей Аполлинариевич Герасимов, который в это время в Париже снимал свой фильм «Журналист». Обрадовался нам: «Ой, ребята, поздравляю, я прочитал, все знаю. Давайте приезжайте ко мне». И мы приехали в роскошную гостиницу, Герасимов повел нас в ресторан.
Андрон ему сказал по дороге: «Наташа мечтает у вас учиться». На что Сергей Аполлинариевич ответил: «А я как раз набираю курс, приходи, мы тебя примем» — и похлопал меня по попе. (Смеется.) Герасимов нас приютил — у него в номере я приняла душ, переодела, наконец, грязные джинсы, даже поспала немного. Он же помог с билетами в Москву.
Вскоре я поступила во ВГИК в мастерскую Герасимова и Макаровой. Мне, единственной из всего курса, официально было разрешено сниматься, хотя обычно до третьего курса — строгий запрет. Ребята наши даже начали бухтеть: «Почему нам нельзя?» Пришел страшно злой Сергей Аполлинариевич и сказал: «Я тут слышал разговоры. Так вот знайте: мы Наташу не считаем своей ученицей, она взрослая, состоявшаяся актриса, которая повышает квалификацию. А вам я не позволю бегать с чемоданчиком по студии и предлагать свои услуги».
Я действительно была не только старше всех наших девочек, но и как-то солиднее себя ощущала. У меня уже Егорушка рос.
— А вы не чувствовали неуверенности, страха? Все же остались одна с маленьким ребенком…
— Я чувствовала себя очень востребованной в профессии: постоянно снималась, обо мне писали в журналах, приглашали на кинофестивали. И я не стремилась вновь выйти замуж. Но через два года стала женой Коли Двигубского. Он работал художником-постановщиком на картинах Кончаловского «Дворянское гнездо», «Дядя Ваня», «Сибириада». После нашего развода многие его друзья стали за мной ухаживать. И меня это страшно оскорбляло.
Я смотрела на них и думала: «Подлые предатели! Ни с одним из вас у меня никогда ничего не будет!» (Смеется.) А Коля не ухаживал. Он звонил и говорил: «Наташа, можно я к вам приеду? Мне нужно у вас одну книгу посмотреть. Нальете чаю?» Приезжал, долго сидел, смотрел книги по искусству или рисовал ножку моего антикварного стола. Я не понимала: что ему от меня нужно?
Коля вообще был не такой, как все, — очень красивый, высокий, элегантный. Он родился и вырос во Франции, куда его родители эмигрировали в 20-х годах. Мама Галина Олеговна уехала туда с первым мужем, офицером Белой армии. Потом встретила Колиного отца, Льва Николаевича. В России он был баснословно богатым человеком. Его семья, знаменитые конезаводчики, занималась выведением породы орловских рысаков.
А в Париже, чтобы не умереть с голоду, Галина Олеговна пошла работать в пошивочную мастерскую. Вскоре благодаря своим способностям из простой швеи выбилась в художники-модельеры. Семья стала хорошо жить. Во время войны, когда немцы заняли Париж, Лев Николаевич участвовал во французском Сопротивлении, за его голову даже назначили награду. Галина Олеговна рассказывала мне: «Мы так переживали за Россию, даже по-французски говорили с русским акцентом, специально, чтобы было понятно, что мы русские». Когда война закончилась, моя будущая свекровь начала работать в комитете при советском посольстве — отправляла на родину русских девушек, вывезенных немцами за границу. Она говорила потом: «Если бы я знала, что все они прямиком едут в Сибирь…» В 46-м году семья Двигубских тоже решила вернуться в Россию, но поскольку у Галины Олеговны были хорошие связи в посольстве, то кто-то ей шепнул: «Сейчас ни в коем случае не возвращайтесь…»
Они приехали в Россию в 56-м году, Коле уже было 20 лет, и он окончил Французскую академию художеств. Но все равно попали в тяжелые условия. В Париже оставили огромную квартиру, четыре автомобиля, а в Москве их поселили в жуткую коммуналку с соседями-алкоголиками, которые скандалили на кухне и грозили, мол, вас, буржуев недорезанных, надо расстрелять. Но Галина Олеговна была дама с характером. Она пошла в милицию и сказала: «Если мы вам неугодны, то поставьте нас к стенке и расстреляйте. А если вы все-таки нас приняли, то наведите порядок!» И, как ни странно, пришел участковый, сделал внушение соседям. После чего они угомонились и даже потом задружбанились с Двигубскими. Галина Олеговна продолжала шить.
А так как ее клиентками были Любовь Орлова, жены Громыко, Косыгина, то с их помощью вскоре выхлопотала маленькую, но отдельную двухкомнатную квартирку на Ленинском проспекте. Коле сказали, что его диплом французской академии здесь ничего не значит, и если он хочет быть художником, пусть поступает учиться снова. И Коля учился во ВГИКе на художественном факультете. Он был одним из лучших художников в кино. Мне рассказывали декораторы, как в «Дворянском гнезде» делали паутину на чердаке: Коля принес детский пистолетик, залил туда клей и выстрелил. Клей повис на стене, как паутина, и тут же засох. И такой «паутиной» оплели весь чердак. В этом фильме по его идее половина костюмов сделана из бумаги. Денег не хватало, а требовалось одеть огромную массовку — и французскую оперу, и бал.
Меня Коля взял измором — часто приезжал, подолгу сидел. Однажды спросил: «Вы могли бы со мной уехать?» Я даже не поинтересовалась куда. В то время мне несколько раз предлагали выйти замуж за иностранцев и уехать за границу, что для меня было неприемлемо. Почему-то решила, что и Двигубский зовет меня за рубеж. И как отрезала: «Нет! Никогда!» Вскоре узнала, что Коля женился на Ирине Купченко. Но прошло совсем немного времени, и он опять начал звонить и спрашивать, можно ли приехать. Я говорила: «Коля, вы же недавно женились». — «Ну и что? Мне хочется с вами поболтать». Однажды письмо прислал с объяснением в любви. Я прочитала и отругала его по телефону: «Между нами никаких отношений существовать не может. Ни в какой форме!» «Как? А брак?» — спросил он.
Его брак с Ириной долго не продлился, они расстались. Вскоре случилось так, что Коля серьезно заболел, ему сделали операцию, он похудел на 20 килограммов. Из больницы звонил мне, просил, чтобы я его навещала. Какую-то ответственность я за него уже чувствовала, наверное. Потому что готовила протертые супы, паровые котлеты и ехала в институт Вишневского. Однажды приехала туда вместе с сыном. Мы сидим с Колей, а Егор в это время бегает мимо нас и катается по мраморному больничному полу. Коля мне расписывает нашу возможную совместную жизнь: что он хочет иметь детей, что все у нас будет хорошо. Я молчу. Тогда Коля говорит: «А давайте спросим Егора. Егорушка, как ты отнесешься к тому, что мы с твоей мамой поженимся?» Егору было лет пять, и Коля ему очень нравился. Поэтому он тут же сказал: «Женитесь» — и побежал дальше кататься.
Получилось, что без меня меня женили… Коля выписался из больницы и с вещами приехал ко мне. Но расписались мы спустя несколько лет, когда я была беременна Катей. Категорически не хотела официально оформлять отношения, мне хватило брака с Андроном. Но узнав, что его ребенок будет считаться незаконнорожденным, Коля с его французским воспитанием пришел в ужас: «Срочно женимся!» А меня испугало количество справок, необходимых для усыновления. Расписались буквально за два дня до рождения Кати. Все наши друзья хохотали, глядя на меня, — такая я была замечательная невеста с огромным животом. Мы прожили 10 лет. Коля очень любил Егора, водил на выставки, в музеи. По-моему, уделял ему даже больше времени, чем Кате. Единственное, что меня не устраивало, — практически не зарабатывал денег.
У кинематографистов от одного фильма до следующего проходит не один год. Но Колины картины по самым высоким расценкам хотели купить многие музеи, журналы предлагали подработать — нужно было только писать, а Коля считал ниже своего достоинства делать что-то на продажу. А потом в нашу жизнь вмешался, ворвался Андрон. В 80-м году стал уговаривать Колю уехать с ним во Францию, обещал, что там они снимут фильм с Аленом Делоном и Симоной Синьоре. Мы совещались втроем, и я спросила: «Интересно, а как же дети? Как я?» «Коля устроится, и ты к нему приедешь. А не захочешь — он пришлет развод», — распорядился Андрон. Я ни в какую Францию ехать не собиралась, понимала, что здесь у меня положение, неплохие заработки, а там кому буду нужна? На Колю положиться не могла. И вообще чувствовала, что больше с ним жить не буду, потому что его отъезд восприняла как предательство.
Он улетел, через три месяца вернулся, так как проект, обещанный Андроном, лопнул. Но у нас с ним уже все разладилось.
Вскоре Коля уже навсегда уехал во Францию, женился там, а полтора года назад Двигубского не стало. Дети его любят, Егор всегда очень тепло вспоминает отчима, он много успел им дать, а это важнее всего.
— Наверное, Андрей Сергеевич тоже принимал участие в воспитании сына?
— Во-первых, его воспитывали еще и бабушка с дедушкой. Наталья Петровна и Сергей Владимирович очень любили своего первого внука. И я понимала, как важно для него общение с ними, поэтому всегда с радостью отпускала на Николину Гору. Андрон же лет с тринадцати постоянно обещал Егору, что тот будет учиться за границей.
Естественно, я была не против хорошего образования для сына. Но мне не нравилось, что в ожидании своего распрекрасного будущего сегодняшнюю жизнь Егор воспринимает как что-то временное, не имеющее к нему никакого отношения. Я думаю, что таким образом Андрон зарабатывал очки, любовь сына. Вообще-то Егор рос очень хорошим, добрым мальчиком. В детстве у меня с ним не возникало особых проблем. Ну разве что когда они объединялись вместе со Степаном, сыном Никиты и Насти Вертинской. Однажды, после окончания ВГИКа, у меня выдалось свободное лето: никаких съемок не предвиделось, денег, чтобы съездить куда-нибудь на море, не было, при этом я страшно устала от экзаменов. Тогда Наталья Петровна предложила нам с Егором пожить на Николиной Горе. Настя в это время снималась, поэтому подкинула мне еще и Степу.
Никита, правда, часто приезжал из Москвы. И вот эти два чертенка трепали нам нервы. Посадишь их обедать за маленький столик, только поставишь перед ними тарелки с супом, как они их — раз! — и переворачивают. Да еще оба хохочут. Я хватала Егора, закрывала его в одной комнате, Никита Степу — в другой, и пока они там сидели, наказанные, мы с ним отдыхали. Вот так я провела лето. (Смеется.) Егор неважно учился в школе, но учителя его любили. А мне говорили: «Вот смотришь на какого-нибудь ребенка: отлично учится, поведение примерное, а понимаешь, что растет сволочь. А ваш лоботряс, двоечник, хулиган, но хороший. Очень обаятельный». Андрон, как и обещал, дал Егору хорошую стартовую площадку — оплатил учебу в Англии, кроме того, Егор работал у отца ассистентом на съемках в Голливуде.
Катя у меня сама пробивалась. Я только удивлялась, глядя на ее характер и напор. Окончила актерский факультет ВГИКа, потом Высшие режиссерские курсы у Александра Митты. Да еще пишет прозу. Свой первый фильм «Ты и я» делала по собственному сценарию. Ей Егор обещал шкаф купить, но Катя сказала: «Знаешь, не надо мне шкаф, лучше я на эти деньги фильм сниму». И за восемь дней сняла, со всеми расплатилась. Одну из двух главных ролей сыграла я, бесплатно, конечно. Сейчас она замужем и без дела не сидит — если не снимает, то, значит, что-то пишет. А у Егора уже растет дочка Маша. Когда она родилась, я долго жила в Алма-Ате, у меня серьезно болела мама. Получилось, что впервые увидела Машу в четыре месяца. Она сразу ко мне потянулась и сказала: «Тата», — зов крови, наверное. Егор обалдел: «Надо же, она тебя называет так же, как я звал свою бабушку».
Сейчас Маше девять лет, и хотя я иногда ворчу на нее, у нас удивительное родство душ. Маша хорошо рисует, при этом нестандартно воспринимает окружающий мир. Однажды нарисовала нечто, похожее на новогоднюю елку. Оказалось, что картина называется «Взрыв внезапной любви к Тате».
Я стараюсь поменьше вмешиваться в жизнь своих детей. Счастлива, что по-прежнему снимаюсь. Сейчас у меня выходят сразу три картины. В фильме «Мика и Альфред», снятом по роману Владимира Кунина, сыграла боевую старушку-матерщинницу, которая во время эвакуации в Алма-Ате помогает главному герою. Знаете, на своих выступлениях многие актеры старшего поколения рассказывают, как они были в эвакуации в Казахстане, и эта работа — дань уважения моим землякам. А в фильме «Рай для мамы» у меня трагическая роль.
Играю женщину, у которой сын уехал в Россию на заработки, и шесть лет от него ни слуху ни духу — тоже актуальная история. Но зато в картине «Поздняя любовь» в мою героиню влюбляется очень пожилой господин, и, чтобы нас свести, ему помогают друзья. Одного из них сыграл Жерар Депардье.
— А для вас тема любви еще открыта?
— Так получилось, что своего мужчину в жизни я так и не встретила. Хотя меня любили очень интересные, талантливые люди. С моим третьим мужем — кинорежиссером Эльдором Уразбаевым — мы прожили 16 лет. Как он меня ни уговаривал оформить отношения, я не согласилась — это был гражданский брак. Но и с ним мы расстались. Не так давно мне Егор рассказал один случай, он встретил знакомого на «Мосфильме», и тот говорит: «Мама у тебя удивительная женщина.
Три раза выходила замуж и все за выдающихся людей. Тут молодые девчонки сидят, а она уже в возрасте и с двумя детьми…» Наверное, надо было искать кого-то попроще, чтобы в рот смотрел и на руках носил. Но мне так неинтересно. Я сама всегда многому училась у своих мужей. Но жалеть о прошлом, переживать о том, что могло быть по-другому — не в моем характере.