«Пусть пропахли руки дождем и бензином», «Если радость на всех одна...», «Это было недавно, это было давно…», «Ничего на свете лучше нету» — все эти шлягеры невозможно представить без голоса Олега Анофриева. А когда-то педагог в музыкальной школе, увидев его левую руку без указательного пальца, с неработающим средним, возмутилась: «Это что еще такое?! Вы зачем мне калеку привели?!» С того момента Анофриев возненавидел всех музыкальных педагогов. Но тогда же сказал себе: «Всегда добивайся в жизни того, что невозможно!»
–До сих пор никто не может ответить на вопрос: где помещается душа человеческая?
В голове? В сердце? Или где-то еще? А что такое этот кусочек, называемый сердцем?.. Сколько раз я думал об этом после того, как доктора меня располосовали, все изнутри повынимали, поменяли... Ведь что самое поразительное? Оказывается, на время, пока идет эта тяжелейшая операция, сердце останавливают. И пока его режут, кровь пропускают через человека с помощью аппарата. А сердце не бьется. Просто лежит себе отдельно от своего тела и отдыхает от изнурительной бесперебойной работы. А доктора-светила в это время манипулируют: отрезают от него что-то ненужное, подсоединяют новые трубы, подшивают все это нитками... И только в самом конце заводят сердце — как машинку. И ждут, пока прозвучит главное слово: «Забилось!..»
Тебя в это время просто нет.
Ты исчез, испарился. Или все-таки есть?.. Иначе откуда взялось в моем воображении абсолютно отчетливое видение своего путешествия Туда? Я же слышал вопрос Оттуда: «Ты не отправился еще?..» Проще говоря, не подох ли? И свой ответ: «Ну, если отправлюсь, то завтра, а сегодняшняя ночь моя…» И его продолжение: «За это время я успел поменять свое сердце и несколько часов побыть в твоем Царстве…» И опасение: «Превращаться в ничто как-то не хочется…» И опять Голос: «Интересно, почему люди хотят выведать то, что им не положено знать?..» Потом, приходя в себя, я потихоньку возвращался в этот наш сумасшедший земной мир. Вспоминал разное… Допустим, первый, давний инфаркт. Благоприобретенный — я же курил бешено. Да еще накануне в бане угорел, а угар, как выяснилось, сильно сгущает кровь…
Плохо мне стало на съемке детской передачи. Зашатало, перед глазами все поплыло. Зашел в медпункт, врач померила давление и строго сказала: «Вызываю «скорую». Я, ненормальный, в отказ: «Нет, я на машине, сам доберусь». На автопилоте дошел до машины. Сел за руль, поехал. Окна открыл, чтоб хоть чуть-чуть прибавить воздуха. Еду и только слышу со всех сторон мат-перемат: «Куда ты прешь, му…ило?!» Но все-таки добрался до дома. А там уж свалился, успев только сказать жене: «Мать, вызывай «скорую», чего-то я совсем…» Потом здоровье пошло по пути ухудшения. Перебои, аритмия, бесконечная смена препаратов. Наконец проверили сосуды и сказали: «Дерьмо, никуда не годятся». Поставили стенты, но и они ни хрена не помогли — давление все равно прыгало оголтело. Так и ходил: день — здоровый, два — больной. Когда в очередной раз лег на обследование, академик Евгений Иванович Чазов, с которым я дружу много лет, сказал: «Слушай, я тебя уже наизусть знаю.
Давай-ка сделаем шунтирование, надо тебе сосуды поменять и поставить новый клапан». Тяжелейшая, конечно, операция… Потом супруга говорила: «Ну, дед, как же ты был плох, я думала, не выживешь». Но я, бесшабашный, выживал. Одновременно привыкая к мысли: вечного ничего нет, все кончается, и ничего переделать невозможно. Можно только помнить…
Талант школой не испортишь
Апрель 42-го, мне 11 лет. Мы с мамой живем в Москве, в своей квартире. Оба брата воюют, отец — военврач, служит на Дальнем Востоке, на границе, где ожидается начало войны с Японией. Мама моя — красавица, оптимистка, несколько экзальтированная. Прежде домохозяйка, никогда нигде не работавшая, теперь, чтобы получать рабочую карточку, вынуждена устроиться на шарикоподшипниковый завод, на котором много лет главным врачом был отец.
Крутилась: добывала соль, спички, еду, керосин, который мы держали прямо в ванне. Когда все съестные запасы были уничтожены и начался настоящий голод, ловили с помощью мышеловок воробьев и жарили их, голубей к тому времени уже не было и в помине. Оладьи из картофельных очистков мама готовила, суп из мороженой капусты. Я бегал на Москву-реку и вылавливал там склизких мидий — мы их вываривали и ели с солью…
По подвалам валялось много гранат. Солдаты, приезжая на побывку, как правило, избавлялись от «лимонок». Это ручные гранаты «РГД-42», очень опасные. Кольцо выскочит, взрыватель сработал и… привет — через три секунды от человека ничего не остается.
Поэтому военные при любой возможности куда-нибудь их выбрасывали. Конечно, вывернув взрыватель. Мы, пацаны, все это прекрасно знали и отыскивали гранаты повсюду. Часто находили в разобранном состоянии, но с сохранившимся взрывателем… Вот он тем злополучным апрелем и взорвался у меня в руке. Если бы разорвалась сама граната, от меня ничего не осталось бы. А так… Первое ощущение чисто физиологическое — онемение и ожог. Второе — чувство животного страха: еще не понял, что случилось, но уже увидел вместо кисти левой руки кровавый комок. Да вдобавок переполняет ужас от осознания того, что натворил, — рядом ведь и другие дети, маленькие; мы же все вместе, общей компашкой сидели в подвале… Зажав руку изо всех сил, поднял ее и побежал домой. А из нее фонтанчики кровавые бьют.
Сухожилия висят. Кости торчат наружу. Что с пальцами, понять невозможно, месиво...
Матери дома не было, работала, зато, на мое счастье, на побывку приехал отец. В жутком состоянии, совсем больной, весь покрытый какими-то струпьями — его отпустили полечиться. Увидев меня, он пришел в ужас. Велел нам немедленно бежать в аптеку, чтобы сделать хоть какую-то перевязку, а сам начал в истерике обзванивать все медучреждения, чтобы понять, куда меня дальше везти. С приятелями и нянькой Мотей, которая воспитала и меня, и братьев моих, мы понеслись в аптеку. Там руку мне перетянули, кисть залили перекисью водорода и кое-как замотали ватой с бинтами. Ребята сплели руки, чтобы получились носилки, я вскарабкался, и они меня потащили. От шока я практически не чувствовал боли… За это время отец договорился с Морозовской детской больницей, и меня повезли туда.
Помню, там почему-то сажали в ванну, потом нафигачивали обезболивающими уколами. На следующее утро была назначена ампутация. А я ведь левша...
После операции хирург сказал мне: «Благодари отца. Если бы не он, точно оттяпали бы тебе руку, нам возиться некогда…» Оказалось, когда, дозвонившись до врача, папа спросил: «Как дела у сына?» — и услышал в ответ: «Скверные, от руки ничего не осталось. Но не беспокойтесь, мы ему кисть ампутируем, и все будет в порядке», он взмолился: «Умоляю, коллега, сделайте все, что возможно…» И они смилостивились, спасли руку. Конечно, она осталась покалеченной: без указательного пальца, с неработающим средним, толком не разгибающаяся, но все-таки рука, а не культя... Три недели пролежал в больнице.
Выходил — дурость детская — с гордостью, героем: в шинели, перешитой из отцовской, в шапке-ушанке со звездочкой и с рукой на перевязи — а как же, раненый! И с каким восхищением смотрели на меня все ребята!..
Чего, разумеется, нельзя было сказать о маме. Она мечтала, чтобы я стал музыкантом. Видела, что у меня есть к этому склонность, я же все оперы наизусть чесал: по радио слышал и запоминал. А тут такая беда с рукой. И все-таки мать повела меня к педагогу в музыкальную школу. Та сказала: «Положи руки на клавиатуру». Я положил. Увидев мою левую, она возмутилась: «Это что еще такое?! Вы зачем мне калеку привели?!» С того момента я возненавидел всех музыкальных педагогов. Но тогда же сказал себе: «Всегда добивайся в жизни того, что невозможно!» И эта фраза стала моим жизненным девизом.
Да, я до сих пор остаюсь музыкально необразованным человеком. Ну и что? Если я все равно пишу песни, сочиняю мюзиклы и, разумеется, играю на фортепиано. Сам научился. Если есть талант, он от природы. И его никакой школой не испортишь.
Подстреленные
Мама вышла замуж рано. Володьку родила в 13-м году, когда ей было всего 18 лет, Сережку — 8 лет спустя. Муж ее, Максим Сергеевич Анофриев, работал приказчиком в магазине канотье на Смоленской площади. Модный был мужичок, разбитной, крепко выпивающий. А младший его брат Андрей Сергеевич — человек совершенно другого склада. Слишком интеллигентный, восторженный. Увидев маму, Марию Гавриловну, он просто обалдел и влюбился до беспамятства.
Мучился страшно, пережил настоящую трагедию, до нервного срыва себя довел, даже в клинике по этому поводу лежал… Мать развелась с мужем и вышла замуж за моего отца Андрея только в 25?м году, через пять лет на свет появился я, и они прожили счастливо до конца дней своих… Володьку и Сережку папа мой усыновил.
Первого в армию призвали среднего моего брата, Серегу. В 39-м, как только ему исполнилось восемнадцать. Начал служить в Ленинграде, в прожекторном полку, а после начала финской войны был переправлен на Карельский перешеек. Дважды был ранен, попал в плен… Как Сережка рассказывал, в огромных соснах скрывались финские снайперы, их называли «кукушки». Им была дана команда выводить из строя как можно больше советских солдат, но приказа бить насмерть не было, и они стреляли по ногам и рукам.
Раненых финны подбирали и свозили в какой-нибудь лесной дом, занятый под госпиталь. Он кишмя кишел подстреленными. Потом в лагерь приходили финские женщины и выбирали из этих ребят работников к себе на хутор. Мужики-то все воевали. Вот так же в 41-м году, когда уже полным ходом шла война, забрали в батраки Серегу. Чего-то он там делал по сельхозработам. Удивлялся, что даже тогда, во время войны, на финских хуторах двери в домах не закрывались. И если хозяева выходили из дома, они оставляли на столе крынку молока и краюху хлеба, чтобы любой зашедший в этот дом мог поесть… Потом финское командование решило, что такая жизнь для русских пленных слишком шикарна, и их отправили на шахты добывать уголь. Брат стал углекопом. Создал там комсомольскую организацию — помогали друг другу, рискуя жизнью, узнавали вести с фронтов, информировали всех…
В 44-м году начался обмен пленными: мы отдаем финнов, они отдают наших.
Всеобщее ликование. Возвращались счастливые, в вагоне только и слышно было: «Все, наконец-то едем домой! Дожили!!!» После пересечения границы всех выгрузили и пересадили в другие вагоны. Располагаясь, шутили: «Вона, под охраной везут — сопровождают, как почетных гостей. Боятся небось, берегут, чтоб не тронули». И никто не обратил внимания на то, что вагоны-то товарные, а на окнах решетки. И двери закрыты на засов, и перед каждой — часовой. Прозрение пришло скоро: как только первые пассажиры начали проситься в туалет, а в ответ получали предупредительные выстрелы в воздух…
В этом же, 44-м, году в нашем почтовом ящике появилось письмо от Сережки.
Из лагеря в Сталиногорске (ныне это Новомосковск), подмосковный угольный бассейн... «Жив, здоров. Можно ли что-нибудь к этому прибавить?..» И все. А ведь мы до этого ничего не знали ни о нем, ни о Володьке. На обоих получили только извещения: «Пропал без вести…» Отплакали свое родители, и начались их бесконечные мытарства в попытках выудить Серегу. Глухо. Бесполезно…
Страшно было слушать потом рассказ брата о его тамошней жизни. В лагере натравливали всех на всех: крестьян на интеллигенцию, уголовников на политических, верующих на атеистов. Следователи вызывали постоянно, велели стучать: «Назови всех, кто против Советской власти!» «Долго надо мной трудились, — горько усмехаясь, вспоминал Сережка. — Все пережил: не давали ни лечь, ни присесть, ни спать, пока не падал в обморок.
Били, пытали. Скулу раздробили рукояткой пистолета… А я при всем желании никого не мог бы назвать — не было их, врагов-то...» Кроме того, Сереге угольной глыбой отбило на ноге три пальца, осталась полукультяшка с мизинцем и большим пальцем… В итоге получил он 15 лет каторги, без права переписки, с последующим поражением в правах. За измену Родине. Только после смерти Сталина брат получил сначала помилование, а лет через пять и полную реабилитацию. Вернулся домой, устроился на работу. Сошелся с какой-то женщиной, женился. Но детей так и не смог завести…
А старший брат был геологоразведчиком. Спортивный, высокий парень, красивый, очень женолюбивый. При этом талантливый, прекрасно играл на рояле. Девушки Володьку просто обожали. Имея «броню» от призыва в армию, он в 42-м году добровольно ушел на фронт.
Не мог оставаться в стороне. Воевал в батальоне связи. Последнее письмо от него пришло из-под Новороссийска. Писал мне: «Сижу в окопе, над нами «ястребки» сбивают немецких стервятников… Прошу тебя: учись как следует, слушайся маму и папу…» Больше мы о нем так ничего и не узнали…
«Ты — моя вечность»
Я сильно проигрывал своим друзьям-приятелям. В отличие от меня все они были внешне парнями видными, броскими. Поэтому и расхватывали всех лучших девчонок, а мне, как правило, доставались остатки. Я вынужден был мириться с отсевом… И вот летом мы, студенты Школы-студии МХАТ, поехали отдыхать в Крым. Как водится, стали кадрить девчонок. Я начал волочиться за Киркой.
Флегматичная такая девица, но ничего, симпатичная. Зароманились. Главное так и не произошло, хотя обжим в кустах был по полной. Она уезжала в Москву раньше. Договорились, что, когда я приеду, позвоню ей. Но домашнего телефона у Кирки не было, и она оставила номер своей подруги Наташки — студентки медицинского, чтобы та нас соединила… По приезде я позвонил, назначил Кирке свидание, а она, дуреха, возьми и пригласи на него Наташку… И как только я увидел ее, Кирка мне уже нужна была как вчерашний день. В одну секунду понял: только она, эта девушка, будет моей. Все остальное для меня закончилось... И началась долгая осада «крепости». В течение года я добивался Натальи. Прежде всего надо было отбить барышню от других молодых людей. Во-вторых, произвести впечатление на родственников, которые слишком избирательно относились к ее ухажерам.
Дядька, у которого она воспитывалась после смерти отца и которого очень любила, хотел, чтобы Наташка вышла замуж за какого-то профессора, а к профессии актера вообще относился крайне негативно. «Чем ты занимаешься?! — спрашивал возмущенно. — Это же не профессия!» (Задумчиво.) Между прочим, прав был, но, к сожалению, я это понял только после семидесяти…
Завоевывал я Наташу не только пылкими признаниями в любви, но и показом своих талантливых работ: в институт на спектакли приглашал, стихи читал, садился за пианино и пел песни своего сочинения. Поэзия тогда у меня была чудовищная: «Если ты всегда со мною, мне тепло, мой друг. И в душе моей весна, если я в объятиях теплых женских рук...» Но ей нравилось… В 54-м году мы поженились и с той поры не расстаемся.
Хотя иногда спорим так, что чуть ли не до ненависти доходит. Черт-те что, аж искры летят. Внучка говорит: «Слушайте, вы можете не доводить ссору до умопомрачения?» Нет, не можем. Попсихуем и успокаиваемся. И так 57 лет.
А вообще жена моя — удивительный человек. Ей столько пришлось со мной вынести… Одно время я активно выпивал. Слишком уж застольная была наша актерская жизнь. Время такое было. Что уж про нас, артистов, говорить, если министр культуры, Екатерина Алексеевна Фурцева, была алкоголичкой, причем в очень тяжелой форме... У нас по молодости была золотая троица: Мишка Горюнов, Левка Дуров и я. Собирались, водку пили, говорили за жизнь, каждый остервенело, с пеной у рта доказывал, что он — самый талантливый, самый лучший.
По вечерам после спектакля обязательно — в ресторан ВТО или в «Неву», что была рядом, на Дмитровке, где всегда кучковались выпивающие актеры. Нас называли «Богатыри Невы». Такое дело, как известно, затягивает. Напивался я крепко, и это происходило все чаще. Однажды на гастролях в Ленинграде чуть не сорвал спектакль. Так набрался, что просто не смог выйти на сцену. Толя Ромашин выручил. Мы играли на двух площадках, так он, отыграв на своей, прибежал к нам. Наконец наступил период, когда я стал садиться пьяным за руль. Вот это считаю самым большим своим грехом. Машину мял, конечно, со всех сторон, но мимо серьезных неприятностей и трагедий Господь, спасибо ему, пронес… Только с помощью жены я вылез из этого болота. Она меня вытащила, иначе наверняка спился бы. Мое счастье заключалось в том, что, во-первых, у Наташи железный характер и она сопротивлялась этому зверю — зеленому змию — изо всех сил.
А во-вторых, она у меня все-таки профессиональный медик. И пусть с колоссальным трудом, но все-таки ей удалось мне внушить, что этот мой образ жизни — не веселье, а болезнь, которую необходимо лечить. К счастью, серьезно лечиться мне не пришлось, но несколько раз потребность лечь в клинику возникала. Запойный я был, чего уж тут скрывать. Ни одна баба не выдержала бы со мной. Но, говорю же, моя супруга — святая женщина. Не сломалась — справилась. Наталье Георгиевне Отливщиковой за такое памятник надо поставить… Впоследствии я посвятил ей такие строки: «Ты — моя юность, а я — твоя зрелось. Ты — моя глупость, а я — твоя ревность. Ты — мои страсти, а я — твоя твердость. Ты — мое счастье, а я — твоя гордость… Я — твоя мысль, ты — моя человечность.
Я — твоя жизнь! Ну а ты — моя вечность…» Как-то в гостях прочитал это посвящение своей жене нашей с ней общей подруге. Так Люська Крылова — первая жена Табакова, услышав стих, добавила от себя: «Ты — мой горшочек, а я — твой песочек...» «Ну, — думаю, — злыдня!» (Смеется.) Нет, не случайно сообщество актеров называют террариумом единомышленников...
«Я разлюбил профессию актера...»
У меня к актерскому делу отношение скептическое. Я в связи с этим целое стихотворение написал, которое начинается так: «Я разлюбил профессию актера… / Произносить чужие мысли вслух / И улыбаться мысленно партнеру, / Который враг тебе скорей, чем друг…» Снявшись более чем в полусотне фильмов, сыграв на сценах трех столичных театров, с годами я понял: это все не для моего характера.
Не могу я существовать в актерском коллективе. И не нравится, что кто-то играет, с моей точки зрения, отвратительно. И не по душе, когда другой играет лучше меня. Не хочу я быть ни десятым, ни пятым, ни вторым. Только первым. И так любой артист. Поэтому для меня очевидно: никакого ансамбля на самом деле быть не может. Каждый, не задумываясь, переступит через тебя и перегрызет тебе горло. Без этого в нашей профессии невозможно...
Я иногда вот над чем задумываюсь. Удивительно, но большинство песен, которые я пел, существуют уже полвека: «Пусть пропахли руки дождем и бензином», «Если радость на всех одна...», «Это было недавно, это было давно…». И почти все становились шлягерами. Спросите, почему? Без ложной скромности скажу: благодаря моему певческому, музыкальному и актерскому таланту.
Чем горжусь... Взять песню к программе «Спокойной ночи, малыши!». Здесь вступила в силу мудрость ремесла. У нас, у озорников, когда мы на пляже кадрились к женщине с ребенком, было такое выражение: «Через душу ребенка к телу матери…» Вот так и тут стояла задача: через душу ребенка к душам родителей… Позвонил мне композиторский хулиган, озорник, Аркашка Островский — тогда молодой композитор, выходивший на уровень шлягерного. Сообщает: «Олешок, я тут левой ногой написал какую-то чушь. Можешь записать?» — «Конечно, — говорю, — твое — всегда с удовольствием. Давай, чего там у тебя?» — «Да вот, детская песенка…» Правда, на этом юмористическая нота кончилась, потому что дальше нужно было сделать работу так, чтобы она была вне конкуренции. И я записывал «Спят усталые игрушки» до седьмого пота — подбирал самые душевные интонации, чтобы каждое слово доходило до сердец…
А с «Бременскими музыкантами» была совсем другая история.
Тут рождался новый жанр. Это был период моего торжества на «Мелодии»: я — главная неотъемлемая часть детских музыкальных сказок — подряд записывал одну за другой. Равного не было, и это все признавали. Редакторы не глядя брали у меня, непрофессионального музыканта, мои песни. И вот в это самое время ко мне домой является банда: Генка Гладков, Васька Ливанов и Юрка Энтин. С придумкой вот этого мюзикла — музыкальной сказки «Бременские музыканты». А я в это время был увлечен театром одного актера, свои сказки писал. Послушал, что они мне показали, мне дико понравилось, и я немедленно согласился.
Они предложили мне петь Трубадура — на эту роль никого другого у них и в мыслях не было. А я сказал: «Знаете, ребята, а я, пожалуй, спою и бабу-атаманшу с ее «Говорят, мы бяки-буки». Под Раневскую ее сделаю». А потом запел песню солдат — «Почетна и завидна наша роль…», затем придумал находку для охранников: «Ох, рано встает охрана!..» И получилось, что стал озвучивать практически все роли, кроме принцессы... Хотя, разумеется, не совсем один — были прекрасные подголоски.
Когда уже вышла пластинка и был сделан фильм, у нас с коллегами состоялся разговорчик. Я поинтересовался: «Ребята, вот вы все получаете авторские, а я — нет. Может, все-таки отстегнете от своих доходов?» Они три автора: один получал как поэт, сочинивший эту сказку, другой — как композитор, третий — как сценарист.
Они ответили: «Старик, пусть будет так: тебе — слава, нам — деньги». Я согласился. Хотя, конечно, понимал: обобрали по полной… Когда они пришли ко мне с новой работой для второй серии, я уже знал, что та, первая, стала буквально «золотоносной жилой», принесла им огромные по тем временам деньги. Тиражи пластинки были гигантскими, миллионными, она шла нарасхват. И я сказал: «Братцы, вы помните, о чем я говорил в тот раз?» — «Помним и готовы заплатить тебе 10 процентов». Я подвел черту: «30 процентов — вот тогда будет по справедливости…» Они ничего не ответили. Помялись и ушли. Потом я узнал, что взяли Муслима. И сколько бы раз потом на концертах меня ни просили исполнить «Луч солнца золотого» — потрясающую, кстати, арию, я всегда отказываюсь: «Нет, извините, это Магомаев…» А однажды мне позвонили с «Мосфильма», где снимался фильм «Земля Санникова», и сказали: «Олежек, выручай.
Кроме тебя, никто это не сделает». Оказалось, что надо записывать песню, а Олег Даль ушел в тяжелейший запой. Я приехал на студию и спел «Есть только миг между прошлым и будущим…». Песня удивительно легла на мой голос — и по фонетике, и по звукоизвлечению. Олег потом пытался вернуть себе ее и напевал очень здорово — он же был талантливейшим актером, но, увы... для него песня была потеряна. Она стала ассоциироваться только с моим исполнением. Супруга всегда говорила мне: «Никто, дед, никогда не споет так, как спел ты». И когда в позапрошлом году по Первому каналу шла передача «ДОстояние РЕспублики», она сразу сказала: «Уверена: первое место займешь ты». Я говорил: «Вряд ли, там же Пугачева поет, Кобзон, Хиль...» — «А народ выберет тебя», — упрямо повторила она.
Так и вышло... Вот такой момент истины. Для меня он очень дорого стоит.
Дар
Самый большой в своей жизни приз — трехкомнатную квартиру стоимостью 96 тысяч долларов — я получил, став в 90-х годах победителем в программе «Колесо истории». Там нешуточный был конкурс, но я, поскольку отлично знаю предмет, сумел ответить на все вопросы. Про то, о чем не знал, — «допетривал». Приз конечно же давать не хотели, задумали «смыть» эту передачу. Это запросто можно осуществить: просто сказать, что на пленку попала влага, и все — программы не будет... Но Леня Якубович повел себя потрясающе. Он сказал: «Господа, если вы откажетесь давать приз, у нас получится просто воровская передача, и я не смогу больше в ней участвовать».
Я не был свидетелем этого, но мне так передали… В итоге вручили мне сертификат на квартиру в элитном доме на Мичуринском проспекте. И мы ее получили. Радости, конечно, было море. А потом я ее продал и на вырученные деньги построил вот этот дом, в который мы все переселились. Очень его люблю. Мне нравится сидеть тут, в своей деревне, никуда не совать свой нос, а просто наслаждаться жизнью. Творчеством заниматься, мастерить что-то своими руками. Радостно осознавать, что у меня есть семья, которую я боготворю: жена, дочка, внучки, теперь уже и правнучка, и правнук… Когда росла дочь, я не очень понимал всю значимость происходящего, все воспринимал как должное. Ну растет себе Маша и растет — все нормально, врачом стала, как мать, — отлично… А вот появление на свет внучек — совершенно другая ситуация.
Не зря же говорят: дочь — это последняя кукла, а внучка — первый ребенок. Тут постоянное чувство недодаденного им. Туда вся душа изливается. С младшей, Анастасией, мы меньше общаемся, они с мужем живут отдельно, а старшая с семьей здесь, с нами. С Наташей мы очень близки, она абсолютно наш человек. Вот в сентябре сын у нее родился. Олегом назвали — в честь прадеда. Я тогда песенку написал со словами: «От Олега до Олега ровно 80 лет…» Невероятно рад появлению в нашей семье этого человека. (Улыбаясь.) А то ведь одни бабы вокруг были, ни одного мужика. Благодарю Бога, что застал его… Возможно, ради этого я и вернулся на свет после той тяжелейшей операции?.. В любом случае теперь я уже совершенно точно понимаю: все-таки жизнь — действительно Божий дар. И стоит ли ее омрачать всякой ерундой?