«Французский продюсер говорил мне: «Ты — советский режиссер, а значит, должен быть бедным». А я думал: «Что ж ты-то такой миллионер, а я почему-то должен быть бедным?» Я ведь уже чувствовал себя в Париже своим, и вокруг было столько соблазнов...» — вспоминает режиссер Павел Лунгин.
— Павел Семенович, известно, что после большого успеха вашего первого фильма «Такси-блюз» — в Канне картина получила приз за лучшую режиссуру — вы долгое время жили во Франции.
А почему вернулись?
— Да, после показа «Такси-блюз» во Франции у меня началась бешеная популярность. Но я не уезжал из России навсегда, 15 лет жил скорее между Парижем и Москвой. Во Франции мне давали деньги, на которые я снимал кино здесь. Так появились и «Луна-парк», и «Олигарх», и «Свадьба»... Другой возможности работать в то время у меня не было, а когда все изменилось — вернулся. Моя семья — жена Лена, наш сын Ваня, они жили во Франции. Парижская мэрия помогла нам снять жилье на первое время — небольшую такую «полусоциальную» квартиру, за которую мы частично доплачивали. Ваня пошел во французскую школу и чуть не сошел с ума, бедный мальчик.
Мы, взрослые, отправив его туда, оказались дико легкомысленными людьми. Он ведь не знал ни слова по-французски, а 12 лет уже не тот возраст, когда ребенок легко адаптируется. Ну ничего, язык он вскоре выучил, познакомился с местными чегеварами и стал немножко анархистом — ему многое не нравилось в жизни буржуазной Франции. Такой юношеский максимализм. (Смеется.) А для меня тогда все двери были открыты, киногруппу приняла у себя министр культуры страны, меня узнавали на улицах. Помню, из кафе, где я только что сидел, вслед за мной выскочил официант с заставленным бутылками подносом и спросил: «Вы Павел Лунгин? Дайте автограф». Я расписался на каком-то чеке. И на волне этого успеха мой продюсер Марин Кармиц предложил мне заключить контракт на три фильма. А я не воспользовался шансом — мы не смогли договориться.
Его не устроил мой следующий сценарий — «Луна-парк», возможно, он оказался недостаточно прописанным, выверенным… А меня не устроило, как Кармиц собирался мне платить. Он говорил: «Не думай о деньгах. Не теряй индивидуальность советского режиссера — ты должен быть бедным». И по-своему был прав: чтобы получить, надо сначала отдать. Но я думал: «Что ж ты-то такой миллионер, а я почему-то должен быть бедным?» По-французски да и по-английски я говорю свободно, легко вписался в эту среду, чувствовал себя там своим… И вокруг было столько соблазнов, а денег не было. Короче говоря, я решил действовать своим умом, и ума оказалось не так много. Думаю, что совершил ошибку. К слову, режиссер, который заключил такой контракт с этим продюсером, Кшиштоф Кесьлевский, снял свой знаменитый цикл «Три цвета: синий, белый, красный».
Но у меня во Франции до сих пор очень хорошая репутация, я еще и сейчас мог бы там поработать.
— А как жена восприняла ваше решение покинуть спокойную, благополучную Францию и вернуться в Россию?
— Очень спокойно восприняла. Дело в том, что Лена живет моими проблемами, вообще целиком и полностью предана мне, нашей семье. Я понимаю, как мне повезло, потому что рядом со мной женщина очень добрая, сильная и чистая. Ведь не сразу же я стал знаменитым режиссером. (Смеется.) Пришлось пережить и трудные времена, а мы с Леной очень давно вместе. Когда познакомились, мне было 24 года, ей — 17. Лена — младшая сестра моей приятельницы, и мы часто встречались в общих компаниях. Как-то так получилось, что вскоре стали жить вместе.
Расписываться не торопились, нас устраивали такие отношения взрослых людей. Какое-то время жили вместе с моими родителями, и они очень полюбили Лену. Потом снимали квартиру. Потом возник Париж. Сейчас мы опять здесь, в доме, построенном моим дедом-архитектором Львом Лунгиным, в квартире, которую наша семья занимает с 26-го года. Наш сын Ваня тоже вернулся в Москву, он стал замечательным художником. У меня есть еще и старший сын от первого брака — Саша, талантливый сценарист. Все мы общаемся, дружим. Жена часто приносила мне удачу. Это ее я должен благодарить за то, что мой сценарий «Такси-блюз» попал в руки французского продюсера. В конце 80-х годов Лена занималась организацией художественных выставок и привела к нам домой какого-то дядьку, который здесь, в Москве, интересовался живописью, покупал картины.
Тогда я понятия не имел, что он — знаменитый, очень уважаемый в киномире человек. Вообще плохо разбирался, кто такой продюсер. Сидя за столом, выпивая, мы разговорились, и я рассказал о своем сценарии. Он выслушал, сказал: «Интересно» — и уехал. Прошло полгода. Я думать забыл об этой встрече. И тут вдруг, как в сказке, раздается звонок из Парижа от этого самого продюсера. По приглашению друзей я сумел довольно быстро выехать во Францию и встретиться с ним. Он сказал: «Меня этот проект интересует только в том случае, если фильм снимете вы». Его не смущало, что до этого я не снимал кино и что у меня вообще нет режиссерского образования. Ну все и закрутилось, началась моя реальная жизнь… Знаете, многие говорят «лихие 90-е», а я очень люблю это время. Безусловно, оно было грубое, но вместе с тем несло в себе потрясающее чувство свободы.
Очень легко работалось. Оператором у меня был совсем молодой Денис Евстигнеев, да и вообще собралась хорошая команда. Мы нашли огромную коммунальную квартиру на Солянке, в доме, где всех жильцов уже выселили. В двух комнатах расположился наш офис, в остальных снимали. Я и в своей квартире снимал Лену Сафонову с Петей Мамоновым. Кое-кого из героев одевал в собственную одежду. Это кино вырастало из моей жизни, из нашей дружбы. Может, поэтому получилась по-настоящему личностная история.
— Павел Семенович, вы выросли в удивительной семье. Ваш отец, Семен Львович, был автором сценариев заметных фильмов: «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» и «Агония» Элема Климова, «Внимание, черепаха!» Ролана Быкова, «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани.
Мама, Лилианна Зиновьевна, замечательный переводчик, подаривший нам сказочных героев Астрид Линдгрен, а также произведения серьезных европейских авторов. Недавно по телевидению прошел документальный фильм-монолог «Подстрочник» с ее участием…
— Этот фильм снимали в 97-м, за год до маминой смерти, а отца не стало в 96-м. Они, естественно, очень волновались за меня, поскольку я долго не мог определиться в жизни, не показывая виду, что переживают. Вообще-то я не должен был становиться режиссером. Когда встал вопрос выбора будущей профессии, родители уговорили меня не связываться с искусством. В результате я окончил отделение структурной и прикладной лингвистики на филфаке МГУ. Учился легко, но единственное полезное знание, которое вынес после окончания учебы, состояло в том, что это абсолютно не мое.
Я не создан для науки, поскольку ничего, кроме живых людей и всего, что с ними происходит, меня не интересует. Тем не менее несколько месяцев проработал в Институте социологических исследований, откуда меня выгнали, — социологом я оказался никаким, да еще и на службу ходил нерегулярно, прогуливал. Потом я устроился в отдел науки «Литературной газеты», но и оттуда довольно быстро был выпровожен. Понял, что, наверное, работать надо дома, как это делали мои мама и папа. Стал что-то писать, правда, без особого рвения, но все же какие-то мои инсценировки начали ставить в провинции.
Чуть позже поступил на Высшие сценарные курсы. Да я толком и не учился уже.
Написал один сценарий, по которому почему-то очень быстро сняли кино на студии Горького. И пошла работа: я, что называется, вполноги писал, режиссеры также вполноги ставили второразрядные фильмы. И все это было для меня не слишком увлекательно. Помню, периодически ощущал спазмы стыда, из-за которых даже стал подписываться псевдонимами. Годам к сорока осознал, что брать псевдонимы бессмысленно, надо снимать самому и то, что мне бы хотелось. Тогда и написал первый сценарий всерьез и для себя — «Такси-блюз».
Так счастливо сложилось, что в 90-м году родители прилетели на кинофестиваль в Канн и вместе со мной поднимались по знаменитой лестнице, сидели в зале, когда Бернардо Бертоллуччи вручал мне приз. Необычайно гордились моей победой. Я всегда был с ними очень близок.
Что, впрочем, не мешало нам с мамой часто и громко ругаться. Наверное, это происходило из-за схожести характеров. С моих юных лет мы шумно выясняли, кто прав, кто виноват. Отец, обессиленный, уже давно спал, а мама все допытывалась, почему я совершил то или иное хулиганство. «Нет, ты мне объясни, — кричала мама, — почему ты соврал и что у тебя было в голове, когда ты врал?!» При этом меня никогда и ни за что не наказывали, хотя в детстве я был невероятно активным ребенком. Жил азартно, изо всех сил, с настроем исключительно на удовольствия, а не на работу. Как говорится, жег свечку сразу с двух концов. Поэтому, наверное, мне так тяжело пришлось в школе. (Смеется.) У меня было очень счастливое детство, но в семь лет оно закончилось. Французская спецшкола, куда меня определили, оказалась невероятно противной — там царил дух фальши, шпионства и доносительства.
Я совершенно не вписывался в такую жизнь. Дома у нас совсем другая обстановка, и мое сознание не могло раздвоиться, поэтому в школе я вел себя так же, как и в семье, — свободно говорил то, что думал. И меня тут же начали из школы выгонять. Вообще я все время находился в состоянии бунта — часто дрался, что-то доказывал. Сразу после разгрома выставки художников-абстракционистов в Манеже я, тринадцатилетний, в знак протеста организовал в школе свою выставку. Мы с ребятами намалевали что-то на бумаге и развесили это все по классам. Хохотали, а потом вышел грандиозный скандал. В результате меня таки выгнали, и заканчивал я уже совсем другую школу, ездил почему-то туда через всю Москву. Но жил по-прежнему весело. Мама всегда привечала моих друзей, со всеми занималась французским языком.
Я совершенно свободно приходил домой с любой компанией, залезал в холодильник, всех кормил. И не спрашивал для этого разрешения. Чувство, что в этом доме мы все — равные хозяева, всегда присутствовало. Тогда было принято ходить в походы. Летом мама собирала нескольких моих школьных товарищей и подружек, и мы отправлялись в путешествие: жили в палатках, жгли костры, плавали на байдарках. А в 9-м классе даже поехали на Кавказ… Впечатления остались на всю жизнь. Мой школьный друг, давным-давно эмигрировавший в Америку, через много лет оттуда прилетал в Болгарию, чтобы только повидаться с моей мамой, когда она впервые выехала за границу. Мама была необыкновенно позитивным человеком — всегда столько энергии, сил, а главное, очень точные и яркие представления о жизни, о том, какая она должна быть.
И эти представления она реализовывала. Вообще в нашей семье, как и в других счастливых семьях, царил матриархат. Всем заправляла мама. Она очень вкусно готовила и любила принимать гостей. Накрыть стол на 10—20 человек никогда не составляло проблемы. Моментально что-то пеклось, жарилось, по квартире витали невероятные ароматы. Потом все сидели за столом — мы с братом Женей, маленькие, родители, их друзья. Все шутили, смеялись, играли в шарады — мама умела делать праздники.
— Семья была обеспеченной?
— Вначале мы были очень бедными. Вскоре после моего рождения в стране развернулась кампания борьбы с космополитизмом, и отца выгнали из Театра Станиславского, где он служил режиссером. Какое-то время мама работала одна, потому что папу никуда не брали.
Денег, очевидно, было совсем мало. Помню, что еще до школы я ходил в какую-то детскую группу, где с нами гуляла одна старушка, из «бывших». Так вот она очень ругалась, потому что пальто у меня оказалось настолько старое и рваное, что зимой в нем уже невозможно стало ходить. Надо было шить новое или покупать шубу, а не на что. Наверное, мама все-таки как-то исхитрилась, что-то продала или заложила в ломбард… Когда мне вскоре решили удалить гланды, оказалось, что нет ботинок, в которых я мог бы дойти до больницы. И я пошел в маминых. Они стояли у меня под кроватью, и, когда вошла медсестра (видимо, я уже учился в школе, так как запомнил, что девушка была молодая и красивая), она страшно меня осмеяла, потому что на ней оказались такие же. Но в то же время родители приносили мне в больницу апельсины и бананы.
Нас человек десять лежало в палате, и я был единственный, кто знал, что такое бананы. Когда угощал ими остальных мальчишек, они кусали их через кожуру, не понимая, что ее надо снимать. Вот вам образ моей семьи — с ботинками плохо, но бананы ели. При этом у меня была няня — Матрена Павловна Емельянова, Мотя, как ее все называли. Она появилась в нашем доме в год моего рождения и осталась с нами на всю жизнь, мы стали ее семьей. Мотя была родом из деревни Лукьяново под Рязанью, из раскулаченных. Девчонкой, видимо, подалась в Москву на заработки. До нас она жила в семье голландских коммунистов, приехавших в Москву по линии Коминтерна. Так вот, когда главу этого семейства посадили, Матрена забрала его жену Гертруду, двух детей и привезла в свой колхоз в Рязанскую область. Всю войну проработала там, на свекле, а это очень тяжелый труд.
Но Мотя на свои жалкие трудодни прокормила это семейство, спасла от голода, а может, кто знает, и от ареста. Нянька была великим человеком, по крепости духа — настоящим самураем. Во всяком случае, ее, единственную, побаивалась моя мама. Какая-то крепостная преданность нашему дому в Моте сидела, правда, с привкусом некоего юродства. Она, например, рыдала, если пытались отдать белье в прачечную. Поэтому на кухне всегда кипели огромные баки, все было в пару, а Мотя страшной палкой тыкала в варящиеся простыни, показывая, что она тут самая главная. На ней действительно держалось все хозяйство. Мы с ней необыкновенно любили друг друга. Школьником на летние каникулы я ездил к ней в деревню и там взрослел наравне с местными хулиганами. Мы и самогонку какую-то пили, и за девками бегали, рыбу ловили, сено жгли, чужое.
Я увидел, что люди живут нелегко, но не воспринимают эту жизнь в мрачных красках. Все равно было весело, потому что — воля. Кстати, повесть «Малыш и Карлсон, который живет на крыше» мама частично переводила, живя в деревне у Моти. Помню, как они с отцом сидели за столом и хохотали, а потом звали меня, десятилетнего, и зачитывали все эти знаменитые реплики. После чего мы хохотали уже втроем. Папа довольно много помогал маме с переводами, он хорошо чувствовал диалог.
Родители вообще очень любили друг друга и жили как-то легко, не заморачиваясь бытом. Я представляю себе, как однажды так же легко мама сказала отцу и его другу Илье Нусинову, с которым они вечно что-то придумывали и веселились: «Хватит вам шутить и болтать. Лучше пишите пьесы.
В театрах идет такая дрянь, неужели вы напишете хуже?» И папа с Ильей действительно написали пьесу, а потом стали писать сценарии.
Они никогда не были обласканы официальной властью, но тогда существовало как бы две табели о рангах. Одна состояла из премий и наград, а другая, не менее важная, включала в себя понятие репутации, отношения коллег. Отец всю жизнь пользовался колоссальным уважением. Их с Ильей сценарии почти всегда балансировали на грани запрета, цензура постоянно находила там что-то предосудительное. При этом родители не были диссидентами в полной мере, но дома у нас хранились тонны самиздата — знаете, такие тонкие листочки папиросной бумаги с почти слепым текстом. И я все это с волнением читал. Они всегда подписывали письма в защиту инакомыслящих, преследуемых властью.
Дружили с потрясающими людьми. Александр Галич пел у нас дома свои песни. По-моему, один из самых ранних его концертов проходил здесь. Я уже учился классе в 9-м и записывал его выступление на свой катушечный магнитофон «Комета». Все это меня дико волновало, потому что за этим чувствовалась какая-то тайная и прекрасная жизнь. Часто бывали Фазиль Искандер, Владимир Тендряков, Володя Войнович, а Виктор Платонович Некрасов просто месяцами жил у нас вместе со своей мамой, когда приезжал из Киева. Дом был открыт для всех.
— Многие режиссеры из фильма в фильм снимают обойму любимых актеров. У вас такого не заведено. Пожалуй, лишь Петр Мамонов снялся в трех картинах — «Такси-блюз», «Остров» и в недавнем фильме «Царь», который 4 ноября только выходит в прокат.
А как Мамонов вообще появился в вашей жизни?
— Я случайно увидел его по телевизору. Не люблю роковую музыку, а о существовании группы «Звуки «Му» вообще не имел представления. Но в то время искал героя на главную роль для своего первого фильма и уже через пять минут Петиного выступления как-то сразу решил, что вот тот, кто мне нужен. Мы встретились, очень быстро договорились. Мамонов, по счастью, тогда был в завязке — не пил. Иначе бы мы кино не сняли. Теперь я считаю его своим другом, хотя мы очень редко видимся, в основном разговариваем по телефону, и тоже нечасто. Мамонов живет очень замкнуто, я порой не знаю, что с ним происходит. Но воспринимаю наше общение как некую константу, постоянную величину. Это своего рода мой золотой запас. Видимо, в нас есть что-то, дополняющее друг друга.
То есть искру мы с ним высекаем. В фильме «Царь» в роли Ивана Грозного я изначально видел Мамонова, приблизительно знал, что и как он сможет сыграть, чувствовал это. А вот на митрополита Филиппа долго не мог найти актера, просто не представлял, кто сыграет святого.
Опять-таки случайно в феврале 2007-го встретился с Олегом Ивановичем Янковским. И вот что странно — увиделись мы на поминках по театральному и телевизионному режиссеру Пете Штейну. Еще живой Саша Абдулов сидел рядом с Олегом. До этой встречи наше знакомство с Янковским было абсолютно шапочным, а тогда, разговорившись, я почувствовал, что, возможно, нашел героя, и очень разволновался. Через несколько дней Олег Иванович приехал на фотопробы. Когда увидел его в гриме и костюме, мои сомнения развеялись, я послал сценарий, и Олег практически сразу перезвонил и сказал, что хочет это играть.
Снимался он тяжело — сразу после смены ехал 200 верст на машине из Суздаля в Москву на спектакль. Потом возвращался, приезжал глубоко за полночь, спал несколько часов и утром снова выходил на съемочную площадку. При этом никаких звездных закидонов. Уникальный человек. Как он великолепно общался с гримерами, с костюмерами, помощниками — всегда улыбка, доброжелательные шутки.
В июне закончились съемки, мы строили планы на дальнейшую совместную работу, а через несколько месяцев Янковский узнал о своем диагнозе… На озвучание этой весной Олег пришел после лечения в Германии, после химиотерапии. Он был уже очень болен, но при этом ничем не выдал своего внутреннего состояния, не произнес ни слова жалобы — такой же веселый, спокойный, только очень похудевший...
На прощание мы с ним просто крепко обнялись — есть какие-то мужские отношения, когда слов не нужно.