— Семен, так получилось, что известность к вам пришла в 38 лет после картины Александра Рогожкина «Особенности национальной охоты» и последовавших за ней других «Особенностей». Во время работы ощущали, что снимаете хит?
— Кино смешное получилось, но сценарий, который, кстати говоря, написал сам Рогожкин, был вообще потрясающий. Никогда в жизни так не смеялся.
Читал всем родным и знакомым, и всегда во время читок стоял просто гомерический хохот, люди под стол сползали от смеха. И, представьте себе, в это же время по телевидению шла ретроспектива фильмов Александра Рогожкина. Я их смотрел: «Жизнь с идиотом», «Караул», «Чекист» — очень серьезные, просто даже трагические картины — и забеспокоился: «А как же мы? Вроде, комедию снимаем. А может, и там в сценариях было написано «комедия», а режиссер потом так снял?» Оказывается, в нашем случае Рогожкин первый раз принимался за комедийный жанр. А я вообще попал на этот фильм случайно. Конечно, сниматься в кино хотел, но на учет в актерский отдел «Ленфильма» не встал. «Зачем, — думаю, — унижаться, просить: «Возьмите меня, вот мои фотографии». По фотографиям ведь нельзя определить актера. Все на них красуются, улыбаются.
А мне-то чего красоваться с моим-то лицом? Решил так: если хорошему режиссеру понадоблюсь, он меня найдет. Так и получилось. Ведь на роль Левы Соловейчика уже был утвержден артист, но он сошел с дистанции, предпочел другой проект. Стали искать замену, но с обязательным условием: чтобы актер был с длинным носом. Рогожкин посмотрел мою работу в фильме Сергея Сельянова «Время печали еще не пришло», и… мне позвонила ассистент режиссера и буквально поставила перед фактом: «Будете сниматься у Рогожкина». Конечно, такого результата никто не ожидал, и никаких продолжений даже не планировалось. Снимали мы картину за сущие копейки, это потом уже после «Особенностей национальной рыбалки» я смог купить отдельную квартиру, машину. Водительские права у меня были с 1975 года. Так, когда в 2002 году я пришел в ГАИ их менять, все говорили: «Ах, какой вы аккуратный водитель».
А я просто только-только сел за руль. (Смеется.)
— Ваш герой, да и вся остальная компания в фильме выпивают неимоверное количество водки. А как у вас складывались отношения со спиртным?
— Ну посидеть в хорошей компании я всегда любил. Почему нет? Если бы еще наутро не болеть — совсем было бы хорошо. Сейчас уже возраст поджимает, про давление надо думать. И я иногда «завязываю», месяцами совсем не пью — даю себе просушиться. Тем более что мало пить не умею — все уже упали, а я еще песни пою. А после Соловейчика ко мне надолго приросло клеймо «всероссийского пьяницы», как будто больше моего Левы в кино никто не пил. И сценарии соответствующие стали предлагать.
Я, кстати, очень благодарен режиссеру Владимиру Бортко за то, что он не побоялся разрушить этот стереотип и дал мне сыграть Левия Матфея в «Мастере и Маргарите». Такой роли можно всю жизнь ждать и не дождаться. А мне повезло.
— А как вы пришли в актерскую профессию?
— Вообще не собирался в артисты, даже не думал об этом. Мечтал стать певцом, потому что у меня был великолепный голос. Жил я в Биробиджане, и в детстве меня называли «наш биробиджанский соловей», сравнивали с Робертино Лоретти. Буквально с детсадовского возраста я выступал в разных смотрах художественной самодеятельности, пел «Дорогой героев, дорогой отцов!» и другие звонкие песни. Очень хотел научиться играть на пианино, но денег у мамы хватило только на аккордеон, и купила она его, когда я уже учился в 5-м классе.
Помню, 149 рублей стоил. Так что я довольно поздно начал ходить в музыкальную школу. Ленивый был, совершенно не занимался. Ну как это так? Ребята все во дворе бегают, а я должен сидеть дома, музыку учить! Думал: «Зачем мне нужны эти ноты, если я и так любое произведение со слуха могу сыграть?» И преподавательница всегда удивлялась: «Вроде все точно играет. Но совершенно в другой тональности». Правда, в 9-м классе за неделю я выучил и сольфеджио, и музыкальную литературу, и экзамены сдал на пятерки. Играл на трубе в школьном ансамбле, и на гитаре научился, и на пианино — в общей сложности восемь музыкальных инструментов освоил. Но в основном я пел. А в 14 лет в моей жизни случилась катастрофа — буквально в одну ночь произошла мутация, и все — вместо моего прекрасного голоса появился противный «козлетончик».
Я очень переживал, ну как же — лишился будущей профессии! Не знал, куда себя деть. Но тут одноклассницы затащили меня в Народный театр — они были там уже заядлые артистки. Я походил на их спектакли, за кулисами потолкался, и мне очень понравилось: дядьки, тетьки — все взрослые, веселые, выпивают после спектакля. На самом деле там работали уникальные профессиональные артисты, которые приехали в Биробиджан из Москвы создавать еврейский театр. Но после убийства Михоэлса и закрытия его театра всех разогнали, и им ничего не оставалось, кроме как пойти работать на фабрики и заводы, а по вечерам они играли в этом самом Народном театре. Очень скоро я сыграл Подхалюзина в «Свои люди — сочтемся». Наигрывал, наверное, как сивый мерин, но делал все довольно бойко.
Во всяком случае, в зале очень смеялись. Я даже получил некоторую выгоду от своей актерской славы. Как-то в театр пришла моя учительница математики. Она забеспокоилась, чем это я тут занимаюсь и почему наглым образом просыпаю ее уроки — в расписании они стояли первыми. После спектакля Инна Абрамовна, потрясенная моей игрой, подошла ко мне и сказала: «Не приходи больше на мои уроки. Спи, набирайся сил, учи историю, литературу — эти предметы тебе пригодятся». И в 10-м классе сама написала за меня экзаменационную работу. (Со смехом.) Вот она — волшебная сила искусства. После окончания школы я поехал во Владивосток, где довольно легко поступил на актерское отделение Дальневосточного педагогического института искусств.
— А почему не в Москву или в Ленинград?
— Это было нереально, у нас в семье не водилось таких денег. Да мама и во Владивосток не хотела меня отпускать. Как начала причитать: «Ой, да зачем тебе это надо?! У тебя же золотые руки, вот и играй здесь на свадьбах да учись в культпросветучилище…» Но я сказал: «Нет. Поеду, и все». Владивосток — потрясающий город, удивительно красивый. Говорят, похож на Сан-Франциско. Не знаю, не бывал, но Владивосток полюбил всей душой и с радостью остался там, когда после окончания института меня взяли в Приморский краевой академический театр имени Горького. Режиссер был замечательный — Ефим Табачников, лучшего мастера я в своей актерской жизни не встретил. Проработал с ним пять лет, но потом он из театра ушел, а вслед за ним и я. Менял города, театры, в 85-м году чуть было не стал ленинградцем.
Приехал в Питер, чтобы подыграть одной знакомой актрисе — она показывалась в Театр имени Ленсовета. И, конечно, втайне мечтал о том, чтобы главный режиссер Владимиров обратил внимание и на меня. Так, представьте, и случилось, Игорь Петрович сказал: «Я тебя беру. Только с жильем у нас сейчас сложно». И я поехал во Владивосток, где у меня осталась трехкомнатная квартира. Думал, успею ее разменять за пару недель, а застрял там на полгода. И когда позвонил Владимирову сказать, что готов стать актером его театра, услышал в ответ: «А вы кто? Я вас не помню. Приезжайте, покажитесь, может, тогда вспомню». Но я не поехал — не поверил, что Игорь Петрович действительно забыл о нашем уговоре.
— Тем не менее вот уже 22 года вы живете в Санкт-Петербурге и играете как раз в Театре имени Ленсовета…
— Так судьба — штука интересная.
Я устроился работать в Куйбышевский театр. Ровно через год поехал на гастроли в Ленинград. И на спектакль «Крошка», где у меня очень смешная роль, приходит Владимиров. После чего в моем номере раздается телефонный звонок. «Я хотел бы пригласить вас в свой театр, — говорит Игорь Петрович как ни в чем не бывало. — Мне нужно, чтобы вы остались прямо сейчас». «Но у меня договор, — объясняю, — я должен еще полгода отработать в Куйбышеве. И в принципе мне там нравится, не стремлюсь уезжать…» Конечно, мне льстило это предложение, и я знал, что соглашусь на него, но надо же было немножко цену себе набить, да еще после того раза, когда Владимиров попросту кинул меня. Короче говоря, когда я уже начал репетировать в Театре имени Ленсовета, все еще ездил в Куйбышев доигрывать свои спектакли.
— Все это время вы жили холостяком?
— Нет, я женат с 18 лет.
Первый раз женился на своей сокурснице. Такая сильная случилась любовь, что на втором курсе сделал предложение. 31 декабря мы собрались институтской компанией встретить Новый год, пришла и Марина. Я выбрал удобный момент, когда поблизости никого не оказалось, и сказал: «Знаешь, мне приснился сон, что я тебе делаю предложение и ты соглашаешься выйти за меня замуж. Говорят, под Новый год сны сбываются...» И вдруг она отвечает: «Я согласна». Так мы и поженились, практически тайно — во всяком случае, для родителей Марины это был сюрприз, причем неприятный. Я им не подходил ни по каким статьям. Она девочка избалованная, из обеспеченной семьи: отец — полковник, мама — врач, а тут я — нищий студент, да еще еврей.
Конечно, старался, подрабатывал — какое-то время кружок театральный вел в школе, пытался где-то выступать, по ночам разгружал молоко в магазине. Но материально все равно было очень тяжело — жить-то негде. Сняли комнату в коммуналке, а там оказались такие пьяницы-соседи, что долго прожить с ними мы не смогли. Другую нашли — там надо было печку топить. Я ко всему привычный, а вот для Марины такая жизнь оказалась не по силам. Тут еще родители на нее стали давить. Марина забеременела, они уговорили ее сделать аборт, а на третьем курсе и вовсе развели нас. Мы расстались, но потом снова сошлись. После окончания института Марину распределили в Хабаровский ТЮЗ, я тоже собрался вместе с ней ехать в Хабаровск, хотя меня оставляли во Владивостоке. Уже договорились о том, что снова распишемся.
Я приезжаю к Марине домой, а ее нет. Оказалось, родители увезли в Иваново — от меня подальше. Ну и все… Вот такая печальная история, честно говоря, она меня очень подкосила. Я метался по жизни, все искал замену Марине, забыть ее не мог. Но надо было что-то с этим делать, как-то избавляться уже от этого «вечного зова». И в 25 лет я женился на актрисе Владивостокского театра. Она была намного старше меня, да и по всему этот брак не сулил ничего хорошего. Через три года мы развелись. Это как раз из-за нее я долго не мог разменять квартиру, в результате чего в первый раз не попал в театр к Владимирову. Мало того, чуть было в тюрьму тогда не сел — конфликт у меня вышел с приятелем моей бывшей жены. Они не хотели разъезжаться, морочили мне голову, хотя я был согласен на любую комнату в коммуналке. И вдруг этот мужик в моей же квартире стал выяснять, кто в доме хозяин, да еще кулаками размахивать.
Ну мне пришлось защищаться — дал ему пару раз и ушел в свою комнату. А вскоре за мной пришли из милиции. Оформили протокол, несколько дней продержали в камере, потом в суд повезли в открытой машине при минусовой температуре — холодрыга жуткая, я аж посинел весь! А еще надо брюки поддерживать — ремень-то отобрали. Вот в таком виде и предстал перед судьей. Он меня спрашивает: «Что случилось?» «Да вот, — говорю, — пришел домой и вынужден был защищаться». Мне совершенно спокойно могли припаять срок, но, слава Богу, судья оказался нормальным человеком. Говорит: «25 рублей у вас найдется? Штраф надо будет заплатить». После этого я довольно быстро решил проблему с квартирой. В общем, в Куйбышев я приехал холостым, свободным мужчиной и практически сразу влюбился в Татьяну, мою третью жену.
Ух, какая же она была! И сейчас красавица, а тогда просто глаз не отвести. Мы с Таней вместе репетировали «Двенадцатую ночь» Шекспира. Я — роль шута, она — Марии, служанки. По режиссерской задумке все персонажи передвигались по сцене на роликах, кроме меня — шут ходил по-простому, в чешках. И вот как-то стою в кулисах, наблюдаю, как Таня на сцене учится кататься на роликах — на ней пышное платье с глубоким вырезом. И тут она, видимо, разогналась, а остановиться не может, едет прямо в мою кулису и кричит: «Ловите меня!» Ну я и поймал, да так ловко, что мой нос просто уперся в ее декольте. «Давайте, — говорю, — премьеру вместе отметим». Отметили. За Таней, между прочим, такие красавцы ухаживали — высокие русские, даже не знаю, почему она выбрала меня.
(Со смехом.) Правда, хотя я маленький, носатый, но ведь чертовски обаятельный! У меня в ту пору был велосипед, на котором я приезжал к Татьяне. И, поскольку она жила на первом этаже, влезал к ней в окно. Тогда Танина мама была где-то в отъезде, поэтому никто нам не мешал. И вдруг однажды мама вернулась. Приехала утром, когда Татьяна моя уже ушла на репетицию, а у меня был свободный день. И вот я тихо сижу в комнате, стараюсь себя никак не обнаружить — жду, когда же моя будущая теща уйдет на работу, чтобы я мог спокойно выйти, умыться, побриться и так далее. А она все не уходит, и я терплю уже из последних сил. И тут, наконец, слышу ее голос из-за двери: «Долго будешь там сидеть? Давай выходи, хоть посмотрю на тебя». Так мы и познакомились.
— После этого вы и сделали предложение своей барышне?
— Предложение я сделал позже, буквально накануне переезда в Питер.
«Пошли, — говорю, — в загс». Татьяна-то думала, что с моим отъездом любовь наша закончится — Стругачев, мол, в Ленинграде другую себе найдет. Но я любил ее и, главное, очень хотел, чтобы эта женщина родила мне ребенка. Так что в Ленинград мы приехали вместе. Театр нам выделил семиметровую комнату в общежитии — там-то в 1990 году у нас и родилась Женечка. Я точно знал, что будет дочка. Пока Татьяна ее носила, мы придумали имя — Анастасия, очень мне тогда нравилась актриса Анастасия Вертинская. А девочка родилась с длинными черными волосами, с широким в пол-лица носом, с вот такими губищами… Когда ее принесли из роддома и я к ней пригляделся, подумал: «Нет, на Анастасию не тянет».
Целый месяц гадали, как назвать ребенка, все имена перепробовали, решили вроде остановиться на Вике. Но я все-таки сомневался. А надо было уже оформлять свидетельство о рождении. И эту важную миссию поручили мне. Прихожу в загс и говорю женщине, которая там работала: «Вот такая проблема, не знаю, как назвать дочку». — «А как вашу маму зовут?» — «Евгения». — «Ну и назовите в честь мамы». Думаю: «А действительно, хорошее имя». Так и записали. Маме, конечно, было очень приятно, но теща обиделась. Она как раз приехала из Куйбышева нам помогать. И, когда узнала о моем «самовольстве», возмутилась: «А почему же ты не назвал девочку в честь меня, Валентиной?! Ах ты такой-сякой!» Обиделась на меня очень серьезно, но минут через семь простила.
Женя, конечно, прошла с нами «курс молодого бойца», с детства привыкла к трудностям.
Поначалу очень крикливая оказалась. Потом покричала-покричала и, поняв, что родители все равно ничего существенного ей не дадут, решила не кричать, что зря рвать глотку-то? Замечательное это было время. Двор нашего дома — типичный ленинградский колодец, и мы часто там запускали воздушные шары для маленькой Женьки: они проплывали над ней в этом замкнутом пространстве, как что-то нереальное, неземное. А Женя, лежа в коляске, за ними наблюдала. Наверное, этими чудесами мы как-то старались компенсировать «прозу жизни», которая нас окружала.
Соседка наша по общежитию Людмила Густавовна, всю жизнь проработавшая в театре прачкой, очень любила кошек, у нее их штук 20 было. Запах такой в коридоре стоял, зайти невозможно. А кроме кошек там обитали еще и куры.
Дело в том, что немецкий режиссер поставил у нас в театре «Коварство и любовь» Шиллера, и по его замыслу на сцене гуляли живые наседки — такой вот натурализм. А где их держать? Вот Людмила Густавовна и взяла к себе тех курочек, устроила им насест на лестничной клетке, где они дружно кудахтали. В этом курятнике мы и прожили с годик, потом нам комнату в коммуналке дали — огромную, 24 метра. Чтобы наши актерские посиделки не мешали ребенку — а у нас часто собирались веселые и шумные компании, — мы ее перегородили. Ложились поздно, вернее рано — под утро. И я привык, что у меня всегда было две подушки, на одной я спал, другой закрывал ухо, чтобы не слышать, как Женька ночью покрикивает, как утром жена ее в детский садик собирает — да закричитесь вы все, мне надо отдохнуть!
Что удивительно, сейчас, когда уже есть трехкомнатная квартира, в которой полная тишина, без этой второй подушки заснуть не могу. Я был плохим папой. Много работал, поэтому редко видел дочь. Обидно, но Женино детство прошло мимо меня. Когда понял, что она уже взрослая, очень расстроился — понянчиться с ней не успел. Сейчас дочка учится на втором курсе факультета журналистики Петербургского университета, и я восхищаюсь ее характером. Она у нас серьезно занималась художественной гимнастикой — мастер спорта, между прочим. Естественно, в школе из-за тренировок и соревнований много пропускала. Но когда надо было что-то выучить, сдать экзамен — сидела ночами, хотя никто ее не заставлял. А я к ней на соревнования пару раз всего и сходил. Женька уже мне пеняла, шутя, конечно: «Приди, хоть покажись, тебя узнают, может, мне больше баллов дадут!»
— То есть вы не вписываетесь в образ хрестоматийного еврейского папы?
— (Смеется.) Думаю, может, быстрее бы внуки пошли, так я бы все восполнил.
Нет, если говорить серьезно, для меня самое главное, чтобы моя семья ни в чем не нуждалась, чтобы в доме был достаток, а я уж как-нибудь выкарабкаюсь. И это, наверное, чисто национальное качество. Мое-то детство было бедноватое. Мама нас, четверых детей, одна воспитывала — у меня есть две старшие сестры и брат. От отца она ушла, когда я только родился, потому что не захотела простить ему измены. Мы переехали из поселка Смидович в Биробиджан и там начали жизнь с чистого листа. Мама приобрела полдома — надо понимать, на что денег хватило, то и купила. Помню, окна там шли практически вровень с землей, и, сколько зимой мы ни топили печку, в комнате все равно было холодно и сыро.
Поэтому часто болели. Вообще, Биробиджан — место, довольно странное для нормальной жизни: кругом болота, комары каких-то невероятных размеров, климат резко континентальный, тяжелый. Не знаю, может, там какие полезные ископаемые нашли, может, нужно было новые земли осваивать и никому это оказалось не под силу, кроме как вывезенным из Крыма евреям. Говорят, многие ехали сюда с большим энтузиазмом. Может, конечно, кто и ехал, но только не мои родственники.
Чтобы нас прокормить, мама устроилась на химзавод, делала чернила — грязная работа, и платили гроши. Тогда вообще время было голодное — кукурузы море, а хлеба нет. Отпускали строго по две буханки в одни руки.
Помню, когда его привозили, все скорее бежали к магазину и выстраивались в громадную очередь, говорили, там несколько человек даже насмерть затоптали. А что сделаешь, мама и меня отправляла — тоже бежал в этой толпе. Сливочное масло я впервые попробовал лет в шесть, до этого в счастливом неведении преспокойно ел вместо него маргарин. А тут зашел к соседу и приятелю моему Леньке — у них семья обеспеченная была, и меня угостили бутербродом с настоящим маслом. Я так обиделся на маму — оказывается, меня всю жизнь обманывали! Она говорила, я потом неделю орал посреди ночи: «Масла хочу!»
— Отец не помогал вам?
— Практически нет. Общался я с ним очень редко. Первый раз мы увиделись, когда мне исполнилось уже лет пять.
Наша встреча получилась и смешной, и горькой. Я приехал погостить к тетке в Смидович, и к ней посмотреть на младшего сына зашел отец. Он немного выпил, для храбрости, наверное, и от него пахло алкоголем. Папа посадил меня на колени, прижался небритой щекой — и я невольно отстранился, хотел сказать: «Ты пьяный», а сказал почему-то: «Ты пьяница». И он так расстроился: «Тебя мама этому научила!» Даже заплакал, я начал его утешать, потому что мне самому до слез стало жалко отца. Говорю: «Нет! У меня просто вырвалось». Но он все равно ушел расстроенный, насовав мне в карманы денег. Потом мы еще несколько раз виделись. Мама никогда не говорила про отца плохо, но ревновала, когда мы к нему ездили. У меня тоже в душе иногда просыпалась обида на папу — у него же другая семья образовалась, дети росли. Я думал: «Вот, они там как сыр в масле катаются, а мы тут перебиваемся с хлеба на квас».
Хотя из-за развода у отца случились серьезные неприятности — из партии исключили, с должности председателя колхоза сняли. Наверное, где-то подспудно я его любил. Во всяком случае, всегда гордился тем, что отец у меня фронтовик, в школе показывал его фотографии. Что, впрочем, не мешало мне упорно уговаривать маму, чтобы она снова вышла замуж — хотелось, чтобы у меня, как и у других моих сверстников, тоже был папа. Но она больше никого так и не полюбила…
Хотя детство мое было суровым, голодным, но все равно счастливым. И хорошую закалку я в те годы получил. До восьмого класса учился в интернате, а там у нас царили довольно жесткие законы. Половина класса — детдомовские ребята, у которых вообще нет родителей. Другая половина — мы, «благополучные».
И, конечно, у них по отношению к нам были и злоба, и зависть, потому что в воскресенье и на каникулы нас отпускали домой, а они не знали, что такое дом и родительская ласка. Первое время дрались, выясняли, кто главный. Потом сдружились и вместе ходили «биться» с городскими. Те нас, интернатовских, задирали, обзывали «инкубаторцами». Серьезные происходили стычки, часто заканчивавшиеся в кровь сбитыми кулаками и даже поломанными носами. Да я и сам мог полезть в драку, если меня кто-то называл жидом, шнобелем или штуцером. Стерпеть этого не мог, комплексовал, наверное, — я же маленький, а нос-то вон какой. Спасало заступничество старшего брата. Фима рос хулиганистым мальчишкой. Удивительно, но потом он стал начальником уголовного розыска в городе Благовещенске. А до этого успел поиграть в ансамбле Черноморского флота, на парадах по Красной площади ходил Фима мой!
К сожалению, брату и сестрам судьбы выпали нелегкие, не очень счастливые они у меня. Старшая, Сима, уехала в Израиль, Анечка, средняя, живет в Биробиджане, но у обеих проблемы со здоровьем — стараюсь им помогать чем могу. У брата несколько лет тому назад, видимо, из мести убили жену — выстрелили из снайперской винтовки, когда она с младшей дочерью была на даче. И трехлетний ребенок несколько часов «будил» маму. Фима остался один с четырьмя дочками — девчонки сейчас уже взрослые, поддерживают, опекают его.
— А вам, на ваш взгляд, повезло в жизни?
— Не могу назвать себя везунчиком. Я всего добивался сам, мне приходилось принимать непростые решения, и я совершенно не знал, каковы будут их последствия.
Пока все складывается вроде нормально. Бог ведет по жизни, и, надеюсь, он от меня не отвернется.