Должно быть, решил я, мусорный контейнер со строительными отходами опрокинули в машину. И спустился в подземный переход под Пушкинской площадью.
Когда доехал до метро «Университет» и вошел в дом родителей, отец встретил меня словами:
— Ты знаешь, что твоей машины больше нет?
— В каком смысле, пап? Ну и шутки у тебя...
— Я не шучу, Лена звонила: машины у тебя нет, разбили!
Я помчался назад на Пушкинскую.
Плачевное представляли собой зрелище мои «Жигули», которыми я так гордился (и не без помощи которых закадрил некогда Елену).
Вокруг толпился народ.
— Что произошло?! — возопил я.
— Да глыба ледяная вон с того балкона рухнула, — объяснил милиционер.
— Хорошо еще, там никого не было, в машине-то, — сказал кто-то. — А то бы каюк. Видишь, крыша острым углом в сиденье водителя вонзилась? Когда грохнуло, женщина выбежала из этого подъезда. Матерится в голос, причитает, Сережу какого-то зовет, под машиной ищет... Он вроде бы там должен был быть, она видела с балкона, что он садился, прогревал мотор. И исчез. Как сквозь землю провалился — ни крови, ни кишок, ни мозгов, ни костей...
Он бы долго перечислял то, чего не обнаружили на месте происшествия, если б я не прервал, от волнения перепутав порядок слов:
— Был там быть я должен...
Выяснилось, что Лена выносила Лизу и увидела, как с козырька балкона девятого этажа сползает и срывается огромная, «с корову», глыба льда. Это был балкон генерального прокурора СССР Рекункова. Снег и лед хозяева балкона обязаны были счищать, да и сам козырек был надстроен незаконно. Лена ринулась наверх скандалить, но получила от ворот поворот: «Это ваши проблемы» — ответила прокурорша в шелковом халате, смерив ее высокомерным взглядом советской суперэлиты и не пустив даже на порог.
— Провинция так и прет! — возмутилась Алла Петровна, когда Лена пожаловалась.
— Миша, сходи ты.
— И что я скажу? — поразмыслив, задался вопросом Ульянов.
— Скажи: нашу машину разбомбило с их балкона, пусть возмещают!..
До позднего вечера Ульянов выхаживал по квартире в мрачной тяжкой задумчивости.
— Нет, Алла, — сказал он наконец во втором часу ночи. — Я не пойду.
— Почему?
— Лучше нам с этими людьми не связываться. Мне сказали, он был близким другом Брежнева. Сами как-нибудь поднатужимся, заплатим за ремонт...
— Вот так всю жизнь сами и поднатуживаемся!
— возмущалась Алла.
Мне неловко было смотреть на ульяновские терзания. Я всю эту историю пытался свести к шутке, но получалось не очень. На ремонт мы, что называется, скинулись.
Не всегда он мог переступить через себя, но свое гнездо, свой мир, «мирок» он берег. А потом в «маленьком мирке» появилась еще одна любовь — внучка Лизонька, названная в честь его матери. И это была всепоглощающая и всепобеждающая любовь! Иногда казалось, что Парфаньяк (которая с самого начала категорически запретила внучке называть себя бабушкой, только — Аллой) даже ревнует.
Еще до ее рождения он страшно — гораздо больше меня, будущего отца, и даже своей дочери, будущей матери — переживал.
Так переживал, что однажды в гостях сорвался, выпив «за будущего внука» бокал шампанского, потом второй, потом — на глазах у изумленной Аллы — третий... И ушел куда-то в ночь.
«Ну все, п...ц, — обреченно промолвила Алла Петровна. — Я знаю, он пошел продолжать в ресторан ВТО... Господи, помилуй!»
Господь помиловал, Ульянов не запил, запил я. В закрытый, Четвертого управления Минздрава СССР, роддом на Сивцевом Вражке строжайшим образом никого не пускали. Даже цветы не разрешали приносить, они все стояли внизу в коридоре. Но в каждой палате был телефон. Рожала Лена довольно тяжело. И вот лежит она, совсем еще слабая, и тут звонит отец, чуть не рыдает от восторга. Говорит: — Ленка, ты ее все-таки Дашей хочешь назвать?
— Я же говорила тебе.
— Ты, конечно, подумай, — мягко так, осторожно просит Ульянов, — но знаешь, если бы ты назвала ее Лизой, в честь моей мамы, я был бы просто счастлив.
И жена моя, подумав, назвала дочку в честь своей бабушки, которую не помнила, потому что та рано умерла.