— Все, — сказала Алла. — Давай говорить серьезно.
Обычно яростная после его загулов, была она на этот раз убийственно спокойна.
— Ты знаешь, сколько лет я терпела твое пьянство. Ты знаешь, сколько раз я выручала тебя, уговаривала всех в театре взять тебя на поруки.
— Знаю, Алла, и очень тебе благодарен...
— Да плевать мне на твою благодарность. Я окончательно поняла, что настоящего актера из тебя не выйдет, сопьешься, как сотни и тысячи... Ты понимаешь, что ради тебя я собой пожертвовала?
— Понимаю, Алла...
— Ты понимаешь, что погубил мою жизнь?
— Ну зачем ты так, Алла, я... Ну хочешь, брошу?
— Ты миллион раз клялся и божился...
— Ну, это последний, это действительно последний раз! Поверь, пожалуйста, поверь!..
Помолчав, Парфаньяк встала с кресла, подошла к окну и медленно его открыла — с улицы пахнуло промозглым холодом. Подставив стул, она поднялась на него, потом ступила на подоконник перед открытым настежь окном на восьмом этаже.
— Алла!.. — бросился было к ней Ульянов, но она остановила жестом.
— Еще шаг — и я выхожу, — таким тоном сказала, что он поверил: именно так жена и поступит.
— Стой на месте, не приближайся. Последний раз в жизни выбирай: или ты со мной, но в таком случае раз и навсегда отказываешься от водки — ни глотка, ни полглотка, или я выхожу в окно, мне терять больше нечего. Ну, выбирай.
В гуле машин на улице Ульянову послышалось что-то потустороннее.
— Я не стану считать даже до трех. Просто отвечай: со мной или?.. — она шагнула на раму, тапок соскользнул с ее изящной ножки и улетел куда-то вниз, в небытие.
— С тобой, — выдохнул Ульянов и подхватил ее на руки.
С той поры он не пил спиртного. Даже пива.
Погребок, в котором велась беседа, был занятный, о нем стоит рассказать. Вырыт он был под гаражом на задворках Музея революции, практически на улице Горького. В нем, довольно глубоком, под тяжестью солений и варений рухнул стеллаж, разбились закатанные на зиму банки. «Вот же мать твою ети!..» — горячился Ульянов, вбивая гвозди, то и дело гнувшиеся; надо отметить, что находиться рядом с ним, орудовавшим молотком, тем паче топором, было весьма стремно. Я спросил:
— Сами рыли, Михаил Александрович?
— А кто ж еще здесь стал бы рыть?
— Ну, нанятые люди...
— Нанял было — так один упал в яму пьяный и уснул... У нас наймешь... Помогали мужики. Но в основном сам копал, конечно.
— Что, прям так?
— Да нет, не прям.
Вечерами копал, после спектаклей.
— Под покровом ночной темноты?
— Под покровом. Ты ровней держи-то, ровней...
Впоследствии частенько доводилось шастать в этот погреб за картошкой и банками с маринадами для семейных праздничных застолий. Ульянов с гордостью признался, что погреб его — точь-в-точь такой же, какой они с отцом вырыли еще до войны в деревне. И содержимое почти то же. Кабанчика разве что не хватает. Этот погреб возле улицы Горького, бывшей и будущей Тверской, Ульянов выхлопотал у тогдашнего московского партийного секретаря по настойчивой инициативе практичной, припасливой супруги.
И это по ее настоянию совестливый, стыдливый Ульянов захаживал в Елисеевский гастроном к легендарному Соколову (поспешно расстрелянному впоследствии) с заднего хода.