Ты не обижайся, Володь, но тебе придется уйти из коллектива. Хотя бы ненадолго. Я на это время возьму другого директора. Ребята ненавидят тебя лютой ненавистью, а для меня это нож острый. Знаю, ты искренне болеешь за меня, как никто понимаешь мои песни, гордишься мной... Но в такой атмосфере работать невозможно. Или ты сойдешь с ума, или я...
—Тебе не кажется, что кто-то нарочно выдавливает из твоего окружения по-настоящему преданных людей, которые, если понадобится, под пули за тебя пойдут? А опасность — в тысячный раз повторяю! — существует! Ты одной только песней «Россия» себя приговорил. А сколько еще таких «бомб» у тебя в репертуаре? Пусть ты не называешь имен, но все эти комсорги, которые, сняв значки, ударились в грязный бизнес, все эти демократы, разворовывающие Россию, — думаешь, они в твоих песнях себя не узнают?
«Перестроились, ублюдки, во мгновенье ока...» Да они все злобой заходятся! Наймут уголовника, он подойдет к тебе в ресторане, скажет какую-нибудь гадость. Ты ж не сдержишься — ответишь. И он тебе — нож в печень! А заказчики через свои газеты представят все как бытовую пьяную драку.
—Ну ты фантазер...
—Ничего не фантазер! У тебя врагов — тьма. Они дадут Игорю Талькову еще чуть-чуть подняться, а потом уберут — чтоб всем, кто тебя любит, кто готов за тобой идти, урок был: «Не высовывайтесь! Оставайтесь быдлом!»
—Не посмеют.
—Еще как посмеют!
—Давай не будем об этом. Друзья давно зовут тебя в Гамбург — езжай, отдохни, а через пару месяцев вернешься — поговорим.
И я уехал. С тяжелым сердцем, потому что не получилось убедить брата в реальной опасности. Потому что не смогу быть рядом, если убийцы подойдут вплотную. Не смогу защитить. Утешало одно: возле Игоря оставался начальник охраны Владислав Черняев. Верный друг, умный и смелый человек. Если бы я мог предположить, что с приходом нового директора и ему придется уволиться...
Немецкие друзья, Клаус и Люба, приняли меня как родного. Когда в Москве в августе 1991 года начался переворот, моим первым порывом было немедленно лететь к маме и брату.
Друзья отговорили: если в России победят коммунисты, оставшись здесь, ты сможешь вытащить за границу родных — при возродившихся Советах Игорю на свободе недолго оставаться.
Три дня я сидел перед телевизором и постоянно звонил маме: «Как вы? Где Игорь?»
Когда двадцать первого августа увидел репортаж с Дворцовой площади, где на концерте-митинге выступал Игорь, облегченно вздохнул: в новой России коммунистов окончательно отрешат от власти и брат будет в безопасности. Господи, каким же я был наивным!
В первых числах октября стал собираться в Москву. Спешно, неожиданно для самого себя. Откуда ни возьмись в голове появилась и застряла как заноза мысль: «Надо возвращаться! Надо возвращаться!» Утром шестого проводил Клауса в командировку в Прагу, а сам решил покопаться в моторе — чтобы в дороге не было неприятных неожиданностей...
Вдруг звонит Люба: «Володя, ждем тебя ужинать. Ко мне Люся прилетела, мы стол накрыли...» Ее голос кажется странным, напряженным.
С порога чувствую: что-то не так. Люба и ее сестра Люся прячут глаза. Оборачиваюсь и вижу в дверном проеме Клауса. Он-то как здесь, когда должен быть в Праге?
Люба протягивает мензурку с желтой жидкостью:
—Выпей, пожалуйста...
Все тело мгновенно сковывает холодом, а изнутри рвется крик:
—Что?! Что?! Говорите! Что-то с мамой?!
—Володя, ты сильный, — Люба едва сдерживает рыдания.
— Случилось несчастье. Игоря убили. По всем каналам об этом передают.
Что происходило дальше, помню смутно. Рейса из Гамбурга в Москву не было — меня на машине повезли в Берлин. Накачанный таблетками, я то тупо смотрел в окно, за которым пролетали серые октябрьские пейзажи, то проваливался в забытье. В полусне-полуяви являлись картинки из нашего с Игорем детства...
Родители давно ушли на работу — смены на железобетонном заводе начинались ни свет ни заря. Бужу Игорька, кормлю завтраком, одеваю... В конце пятидесятых колготок не было, детям шили лифчики из байки с резинками, на которые с помощью прищепок крепились чулки.
Натягиваю брату чулок, застегиваю, только приступаю ко второму — он первый отстегивает, да еще и ущипнуть меня за ухо или за нос норовит. Я ору: «Что ты делаешь?! Перестань! Мы опаздываем!», а Игорь знай себе хохочет... По полчаса на эти дурацкие чулки тратил. Потом — и в слякоть, и в мороз — тащил братишку через весь город в детсад. Именно тащил, потому что Игорек постоянно останавливался «птичек посмотреть» или нарочно падал в снег. Я его на ноги ставлю, а он опять — бух! От отчаяния чуть не реву, а он смотрит на меня снизу вверх и шкодливо улыбается: «Вова, поднимай!»
А вот Игорек, замерев, сидит на диване: глаза широко распахнуты, рот приоткрыт. Смотрит спектакль, в котором я и сценарист, и режиссер, и художник, и единственный актер- кукловод.