— Смотрел ваш материал — хорош, хорош! А для начинающей актрисы — тем более. Знаете, что я вот-вот «Тихий Дон» снимать начну?
— Знаю. Все об этом говорят.
— Хотели бы у меня сыграть?
— Да кто же у вас не захочет?! А в какой роли?
— Дарьи.
Вместо того чтобы радостно закивать головой, начинаю вякать: мол, всю жизнь прожила в городе, деревенских обычаев совсем не знаю, казацкий диалект опять же…
— А это ничего, — успокаивает Герасимов, — у нас все артисты городские: и Глебов, и Быстрицкая, и Кириенко.
— Если вы в меня верите, то я, наверное, соглашусь.
Сделала, называется, одолжение!
Съемки «Тихого Дона» проходили на хуторе Диченском. После успеха «Екатерины Ворониной» на площадку вышла королевой, но корону носила недолго — до начала работы над первым эпизодом. Герасимов намеренно выбрал самую сложную сцену — причитание Дарьи над телом убитого мужа.
Только начали работать — команда «Стоп!»
«Что за театральность ты тут демонстрируешь? — возмущенно кричал Герасимов. — Что это за заламывание рук, как в плохой самодеятельности? Ты мне чувство давай, а не эти дешевые жесты!» «Выдать чувство» не получилось ни в первый день, ни во второй.
Я была на грани нервного срыва. На третий перед началом съемок подошла к режиссеру:
— Вы в меня поверили, но у меня ничего не получается. Наверное, мне надо уезжать, а вам искать другую актрису.
— Ничего подобного, — отрезал Сергей Аполлинариевич. — Все с этого начинали, — и вдруг, обернувшись, крикнул в толпу окруживших съемочную площадку зрителей: — Марья Павловна! Подите-ка, дорогая, сюда!
Марья Павловна не спеша двинулась к нам. Дородная, с гордо посаженной головой.
— Научите-ка молодую актрису причитать как надо. Сможете?
— Сделаем.
На другое утро Марья Павловна приезжает за мной на запряженной вороной кобылой телеге. Всю дорогу я пытаюсь выяснить, куда мы едем, но в ответ слышу: «Сиди ты! Будем на месте — узнаешь».
Вот наконец и соседний хутор. Входим в один из куреней, а посреди горницы на застеленном вышитыми полотенцами столе — гроб. В нем — старый-старый дедушка. Рядом сидят три старушки. Тихонько молятся. Марья Павловна подходит к гробу, с минуту стоит молча, а потом как заголосит! И «на кого ты нас покинул», и «как рано ушел»! Старушки какое-то время пребывают в растерянности, а потом начинают вторить. Ни у одной из четырех — ни слезинки, а воют так, что внутри у меня все переворачивается. Слезы из глаз льются ручьем, дыхание перехватывает.
Не по незнакомому старичку рыдаю, а по своей «пропащей жизни». По тому позору, который придется испытать, несолоно хлебавши вернувшись в Горький. Марья Павловна со старушками давно уж отрыдали, а я все никак остановиться не могу.
Ночью так и не уснула. Наутро посмотрелась в зеркало: матушки-светы! Лицо распухшее, глаза заплыли, нос картошкой! Замотала голову платком, только узенькую щелку для глаз оставила... Пока ехали из гостиницы до съемочной площадки, ни с кем словом не обмолвилась. На душе — ощущение жуткой, невосполнимой потери. Когда прибыли на место, все кинулись к гримерам, а я осталась в автобусе.
Минут через десять в салон вошел Герасимов: «Ты чего замотанная? Ну-ка, сними платок».
Сняла. Герасимов долго на меня смотрел, а потом рубанул рукой воздух: «Вот сегодня твое лицо мне нравится! И сегодня у тебя все получится!»
На этот раз я не думала ни про камеру, ни про режиссера... Вдруг откуда-то изнутри поднялась вчерашняя волна — и я заголосила. С надрывом, со слезами, с неизбывным горем и в глазах, и в жестах.
Несмотря на то, что первый дубль был удачным, Герасимов снял еще три. После каждого довольно потирал руки и беззлобно покрикивал на баб-зрительниц, которые принимались рыдать вместе со мной.
Через пару дней пленка с эпизодом «причитание Дарьи над телом Петра» после проявки вернулась из Москвы в Диченский. Вечером вся группа села смотреть материал. «Сеанс» проходил в молчании, а когда закончился, Герасимов объявил: «Ну, знаш-ка, понимаш-ка, будем делать пельмешки!»
Это означало, что ему понравилось и завтра группу ждет выходной день с фирменным блюдом режиссера на ужин.