Вся их судьба была... В тот момент я многое про Матвеева понял.
На следующий день (Матвеев был как огурец, никаких следов вчерашнего, что меня поразило, я-то подыхал) мы продолжили работать над сценарием. Продолжили ругаться — порой очень яростно: Евгений Семенович требовал еще больше уменьшить количество чернухи, а я вопил, что тогда не останется правды жизни.
— Ну что, будет у нас Остроумова сниматься, согласие дала? — спросил Матвеева по телефону незадолго до начала съемок, держа в уме, что для вдохновения режиссеру требуется «своя» актриса.
— Да нет, Ольга сценарий еще не прочла, — ответил Матвеев. — Говорит, и так слишком много разговоров про то, что она моя любовница.
Но, прочитав сценарий, Остроумова согласилась.
Сказала: «А-а, бог с ними, пусть говорят, хочу это играть!»
Как рассказывал мне Матвеев, принимая нашу «Чашу терпения» в Госкино, члены редколлегии говорили: «Наконец-то появилось что-то доброе», «Спасибо за искренность»... Председатель Госкино Камшалов вскоре позвонил лично и сказал: «Евгений Семенович, как хорошо, что на фоне разгула чернухи ты остался верен себе и на экране появилось светлое пятно — твоя картина... Спасибо, старик!» На кинорынках продавалось огромное, рекордное в тот год количество копий. На фестивале «Созвездие» за роль Лизы Ольга Остроумова получила Приз зрительских симпатий. Но кинокритика сделала вид, что такой картины не существует. «Да- а-а!
— переживал Евгений Семенович. — Ярлык «застойника» висит на мне...»
По случаю премьеры в Доме кино Матвеев устроил там же в ресторане небольшой банкет, попросив меня вновь захватить бутылочку «космического». Я сидел рядом с обворожительной Остроумовой, старался за ней приударить, пытал по поводу отношений с Евгением Семеновичем. Пили, смеялись.
— Он как-то признался, что на «Любви земной» относился ко мне как к птенцу в руке, — рассказывала Оля. — Мол, я была еще девушкой, не замужем. В фильме есть сцена — Евгений Семенович в окно влез, а потом мы оказываемся в постели. И он все мучился, как мне объяснить, что это «до», а это «после», и боялся, что если поцелует, то может меня обидеть или оскорбить.
— Действительно бы оскорбилась, Оль? — усомнился я.
— Ну, это же Евгений Семеныч! — смеялась Остроумова. — Мы обошлись без единого поцелуя! Я еще удивлялась: неужели все фильмы с любовными сценами так снимают, даже итальянские, французские?
— Действительно, птенец.
— В каком-то смысле — да, была. Саму постельную сцену мы снимали так: Евгений Семеныч накрыл меня толстым лоскутным одеялом, а сам лег поверх. Ну, сняли, мне, правда, показалось, — лукаво блеснул красивый глаз Остроумовой, — что слишком уж много дублей делалось по требованию режиссера. А когда он остался доволен, поднимаюсь вся измятая и говорю: «Ну, вы даете, Евгений Семенович! Вы бы еще ватные штаны надели!..» В картине «Судьба» у нас с ним тоже постельная сцена.
— Я знаю, он любит это дело, — отозвался я.
— И вот, когда сняли, тоже с какого-то там дубля, я ему говорю: «Евгений Семеныч, я хочу родить».
Он, побелев, ошарашенно, испуганно: «Мамочки родные, ты... беременная?!» — «Нет, — смеюсь, расколовшись. — Но выхожу замуж и сразу хочу родить». И вскоре действительно родила Оленьку.
— Уж не от?..
— Нет, не от...
На следующий день после премьеры «Чаши терпения» Матвеев был в ударе, шутил, травил анекдоты, забавные случаи вспоминал, тосты произносил.
«В газете написали, что картина наша в лоб! — говорил он, высокий, усталый, благородно-красивый. — Да, мое кино — прямолинейное! Я ищу кратчайший путь от сердца к сердцу! Правду, йоту мечты, йоту сказки — вот что хочу оставить людям! Как был сторонником «Кубанских казаков», так им и остаюсь!»
Картина вышла в самое неблагоприятное для нашего кинематографа время. Но у зрителей успех имела. Тогда, в преддверье роковых девяностых, я занимался «чесом» — ездил по стране с нашей «Чашей терпения», в кинотеатрах, домах культуры, клубах выступал перед сеансами, отвечал на вопросы, иногда читал стихи, потом показывали фильм о том, как честный охотовед сражается, точно Дон Кихот с мельницами, с браконьерской начальственной мафией.
И не переставал диву даваться, как обожает народ Матвеева. По степени (или градусу) обожания это могло сравниться разве что с любовью к Высоцкому. И прав прошедший голливудское горнило Андрон Кончаловский, сказавший об успехе творчества Матвеева: «Тут можно говорить о реализме, о сюрреализме, можно копаться, докапываться, что это такое, — все равно здесь ничего не понятно. Это как Соловей-разбойник: вышел, свистнул — и все попадали!»
Как-то ранней весной мне позвонили из измайловской больницы и сообщили, что к ним привезли с вокзала мальчика с тяжелым приступом бронхиальной астмы, на листочке у него написан номер моего телефона (это оказался мой троюродный племянник), но принять не смогут, мест нет даже в коридоре, и вообще... Я был в компании на даче, отмечали Международный женский день.