В Штаты она полетела со мной, но в конце лета засобиралась обратно. А меня каким-то невероятным образом убедила остаться: «Побудь с папой, посмотри Америку. Вернешься, когда захочешь».
Она так просила, что я согласилась. Мы с отцом жили в Пенсильвании. В классе меня приняли довольно дружелюбно. Когда подучила английский и преодолела языковой барьер, оказалось, что новенькая русская чуть ли не самая умная — уровень подготовки там был гораздо слабее, чем в советской школе, в которой я знаниями не блистала.
С отцом пришлось тяжело. Он очень ждал дочь и надеялся, что найдет во мне родственную душу. А я оказалась совсем не такой, как он себе придумал, и отношения у нас не сложились. Не хочу углубляться в подробности, ведь он мой папа, а я — его единственный ребенок.
Скажу только, что мне не понравился подход отца к жизни: то, как он относился к людям, а больше всего — к маме, видя в ней не человека, а диагноз. По-моему, он ее совсем не понимал: вероятно, слишком в разных мирах живут актриса и психиатр.
Я звонила домой, говорила, что хочу вернуться, а мама снова и снова умоляла подождать: «Катя, в стране такой кошмар!» Внутренний коллапс наложился у нее на перестроечные перемены. Все, к чему привыкла, ушло в прошлое, мама совершенно не ориентировалась в новой России. Когда мне исполнилось семнадцать, я все-таки настояла и вернулась в Москву. С тех пор с папой мы виделись, да и созванивались редко.
Маму я застала в печальном состоянии.
Васса положила начало ее возрастным ролям. Будучи молодой женщиной, она вынуждена была играть комических или трагических старух. Я стала ощущать, что грань между персонажами и ею теряется, мама словно входила в образ и забывала выйти из него. Все реже видела ее веселой, как прежде, когда заходишь в дом и чувствуешь счастье. Теперь с порога ощущалось напряжение и отчаяние. Депрессия и алкоголь стали ее постоянными спутниками. Мама могла часами сидеть и смотреть в одну точку. Иногда пыталась читать православную литературу, которую приносил ее знакомый священник отец Андроник. Интерес к православию у мамы был всегда — в двенадцать лет она уговорила меня покреститься.
Мама подолгу спала днем, вечером уходила в театр. В квартире витал запах уныния и валидола. Хотя театральная Москва до сих пор помнит Никищихину в яркой постановке тех лет — «Женитьбе» Владимира Мирзоева.
Казалось бы, разве можно грустить о невостребованности, играя в таком спектакле? Но нет, для мамы он оказался слишком гротескным, она же была заточена Львовым-Анохиным на тонкую, прочувствованную драму.
Я снова стала ссориться с мамой, пытаясь заставить бросить пить. Она опять давала слово и опять срывалась. Даже упрекала меня: «Как ты не можешь понять?! Я устала играть сумасшедших старух!»
Мы блуждали словно по кругу: обиды, примирения, невыполненные обещания...
Ее удрученность передавалась мне, подавляя и угнетая. Будь я постарше, наверное, смогла бы как-то помочь, но тогда сама погружалась в отчаяние и депрессию.
Дети обычно относятся к родителям потребительски, и я не исключение. Злилась на нее и пыталась каким-то образом дистанцироваться, потому что она тянула меня вниз...
Где мне было справиться, если многие друзья — взрослые, умные, — пытаясь вывести маму из этих состояний, терпели поражение. Отец Андроник, Витя Болотовский, старый друг, с которым они вместе учились, коллеги — Катя Васильева, Оксана Мысина, ее муж театральный критик Джон Фридман... Мама продолжала пить, погружаться в себя и не хотела делать ни шага навстречу ни им, ни мне. Никто не мог заменить ей театр.
Я старалась как можно меньше времени проводить дома, поступила в ГИТИС на театроведческий факультет. Актрисой быть никогда не собиралась. Я очень хорошо знала, чего стоит эта профессия, и была уверена: если есть выбор — надо остановиться на чем-то другом.
А у меня он определенно был.
Через два года я случайно попала на семинар драматургов в Литературном институте, заинтересовалась — и в итоге перешла туда, поступив на факультет художественного перевода. Группу впервые набирал изумительный переводчик итальянской литературы Евгений Михайлович Солонович. Мы с ним и сейчас тепло общаемся, хотя студенткой я была не очень-то усердной: снова на учебу не было времени.
В институте я познакомилась со своим будущим мужем и на третьем курсе забеременела. Первое время мы пытались жить с мамой, но это оказалось невыносимо тяжело. Она хотела принять участие в моей новой жизни, помочь, но получалось как-то неуклюже.