Как Виктор Яковлевич мной гордился, когда я стал ставить спектакли самостоятельно!
Через какое-то время Станицын согласился стать художественным руководителем моего телесериала «День за днем», имевшего оглушительный успех у зрителей.
Несмотря на то что в свое время Ширвиндт метко окрестил театральную труппу террариумом единомышленников, а ее ежегодный сбор традиционно называют на театре Иудиным днем (это когда коллеги тебя целуют, в глаза радуются, а про себя чертыхаются: «Чтоб ты сдох!»), живо актерское братство! Во МХАТе поставили пьесу Александра Галича и Ирины Грековой «Будни и праздники». Мне досталась роль корреспондента-придурка, который впервые попадает в лабораторию и видит компьютер. Сцена всегда шла под аплодисменты.
И вот играем в очередной раз, как вдруг у меня прямо на сцене перехватывает дыхание, слезы из глаз, боль в груди дикая. Блестящий артист дядя Володя Муравьев просек, что происходит, сказал текст и за себя, и за меня, а потом как бы невзначай бросил Ире Мирошниченко, стоявшей в кулисах в ожидании выхода: «Катенька, можно вас?»
Ира тут же подыграла, выпорхнула на сцену.
«Принесите что-нибудь от сердца, такое впечатление, что нашему корреспонденту плохо».
«Катенька» рванула за кулисы и вернулась с нитроглицерином. Мне немного полегчало. Но говорить все равно был не в состоянии. Тогда дядя Володя попросил: «Дайте занавес». Меня подхватили под руки, отнесли на диван, врачи «скорой помощи» примчались быстро, сделали укол. Отпустило, и я доиграл свою роль.
Однажды «Будни и праздники» поставили на утро, это был спектакль, на который согнали воспитанников ПТУ с целью приобщения к культуре. Действие идет, а в зале такой шум, что актеры друг друга не слышат.
«Все, больше не могу, — сказал я партнерам, вышел на авансцену, поднял руку и в полный голос произнес: — Дорогие товарищи! — В зале наконец-то стало тихо. — Вы не уважаете театр, но уважайте хотя бы артистов, которые перед вами выкладываются. Продолжаем!»
Раздались бурные аплодисменты, играли потом в тишине. Но меня тут же вызвали на ковер.
— Вы нарушили этику театра и художественную целостность спектакля, — заявил Яншин, — вы не имели права останавливаться.
— Михал Михалыч, вы забыли, как на «Нахлебнике» рабочая молодежь зафинтилила в вас из рогатки? Забыли, сколько времени вам потом пришлось гримировать синяк?
— Но я же продолжил играть.
— Плохо! Надо было прекратить, это Художественный театр, мы здесь не рабы.
— Что ты, Миша, выступаешь? — вмешался Грибов. — Севка прав, нельзя унижаться перед говнюками.
Вопрос был снят.
Когда читаю или слышу, что МХАТ переживал в шестидесятые глубочайший кризис, всегда возмущаюсь. Мы занимаемся вкусовым делом, кому-то спектакль нравится, кто-то категорически его не принимает. Даже если критики ругали наши постановки, зритель на них ходил в немалом количестве. МХАТ обвиняли в том, что за постановку спектаклей берутся актеры, но ведь и основоположник театра великий Станиславский не имел режиссерского образования. Справлялся ли худсовет со своими обязанностями? Справлялся. Однако и художественный руководитель театру не помешал бы.