Самым реальным кандидатом на эту должность был Борис Николаевич Ливанов, которого ценили и уважали актеры. Этого его завистники не могли пережить. В Москве в квартире Яншина состоялась сходка стариков. Ливанова не позвали. Не позвал Яншин и других аксакалов — Грибова, Болдумана, Кторова, Станицына. Мы узнали, что там солировал Прудкин, говорил, что надо все менять, допускать к власти Ливанова нельзя и что единственный человек, способный дать новую жизнь Художественному театру, это выпускник Школы-студии МХАТ Олег Ефремов.
Труппа отправилась на гастроли в Киев. Сидим в ресторане, обедаем, вдруг распахивается дверь, входит Ливанов, направляется прямо к Прудкину и со всего размаху бьет по столу кулаком так, что тарелки подскакивают:
— Марк, ты предатель! Но ты не меня предал, ты МХАТ предал! Трагедия в том, что театр перестанет существовать, — еще раз грохнул кулаком, развернулся и ушел.
— Все будет хорошо, — не очень уверенно произнес Прудкин, глядя в наши растерянные лица.
Больше Борис Николаевич во МХАТе не появлялся. Иногда встречали его на улице.
«Ну как там в «Освенциме»? «Геноцид» процветает?» — кивал он на здание театра.
Мы отшучивались, предлагали прийти поставить спектакль. Но через пару лет Ливанова не стало...
Ефремов возглавил МХАТ в 1970 году, представляла его министр культуры Фурцева: «К вам пришел замечательный, талантливый человек, создавший один из лучших театров страны — «Современник». (Бурные аплодисменты.)
«Я понимаю всю свою ответственность... — начал Ефремов тронную речь. — Давайте работать, ставить новую пьесу с музыкой талантливейшего композитора. (Бурные аплодисменты.) И хватит назначать худсовет, пора его выбирать». (Овация.)
Пьеса, которую собирался ставить новый худрук, называлась «Дульсинея Тобосская». На репетицию пришел невысокий человечек в берете — сел к роялю и наиграл мелодию. Труппа была в восхищении. Постановка влетела театру в копеечку. И вот смотрю я по телевизору старый фильм «Дым в лесу» по повести Гайдара и вдруг слышу ту самую музыку. Набрал Ефремову, попросил включить телевизор. Олег Николаевич не поверил собственным ушам, у него вырвалось: «Ну твою мать!» Спектакль особого успеха не имел. Но это прошло незамеченным, к Ефремову все относились с симпатией.
Я в тот момент выпускал спектакль «Банкрот, или Свои люди — сочтемся», в котором замечательно играли Иван Тарханов, Люба Стриженова, Жора Епифанцев. Худсовет его принял, но на следующий день меня вызвал Ефремов:
— Малыш, ты там репетируешь Островского? А спектакля-то не будет.
— Как? Почему? Его уже принял худсовет.
— Распримет. Теперь здесь будут мои постановки, а ты возвращайся в труппу.
Поначалу подумал, что в Олеге Николаевиче говорит старая обида на то, что я не пошел в «Современник», когда он звал. Но позже убедился, что Ефремов просто не терпел рядом ни одного конкурента, думаю, боялся: вдруг чужой спектакль окажется успешным.
И я написал заявление об уходе. Однако прежде чем его бросить на стол худруку, пришел к Станицыну. Было уже поздно, Виктор Яковлевич встретил меня в тренировочном костюме, крикнул жене:
— Маш, у нас водка есть? Налей ему полстакана и пожарь яичницу.
— Виктор Яковлевич, я пришел попрощаться.
— Да погоди ты!