Жили мы бедненько. Многодетная семья, работал один папа — на мясокомбинате в отделе снабжения. Денег вечно не хватало — родители считали копейки и дни до следующей зарплаты. Иногда сотрудникам выдавали мясные обрезки. В одной из комнат нашей коммуналки жила пожилая еврейская пара — Роза Соломоновна и Давид Моисеевич. Очень хорошо помню, как говорили моему папе: «Николай Андреевич! Печеночки!» Папа приносил пакетик — они отдавали деньги. Двадцать-тридцать копеек переплачивали. Эти копейки для мамы были существенны — можно купить хлеба и картошки на два-три дня.
Я ходила в школу недалеко от дома. Обучение тогда было раздельным: отдельно девочки и мальчики. Середина сороковых — время голодное, и мы носили с собой бутерброды. Однажды мама сделала с жареной картошечкой, золотистым луком и на белом хлебе — вкуснота невероятная!
Я тогда училась в первом классе. Подмечала, что некоторые одноклассницы угощают своими бутербродами нашу учительницу. Она брала, благодарила, ела. И я тоже угостила. Но вместо добрых слов вдруг услышала от нее изумленно-брезгливое: «Что это ты мне даешь?!» Она не то чтобы швырнула мне обратно этот бутерброд, но отодвинула его от себя так, будто это кусок грязи.
Не смекнула я тогда своим детским умишком, что угощавшие ее мои однокашницы были дочками писателей, поэтов, композиторов, партийной номенклатуры... Многие эти семьи жили тоже в районе Софьи Перовской — там рядом обитали и те, кто побогаче, в отдельных квартирах, а все остальные в коммуналках. То есть социальное неравенство очень даже присутствовало. А отражалось оно в этих самых бутербродах: у одних детей они были с колбаской, сырком, даже с икорочкой, а у других, как у меня, попроще, с картошечкой и луком или даже пустой хлеб. И отношение учительницы к ученицам с «колбасно-икорными» бутербродами было заметно иным, нежели к «картофельно-луковым». Вот такая проза жизни.
Но тогда я была смертельно обижена, очень хорошо помню это чувство. На перемене даже пошла жаловаться директору, сказала, что учительница откинула мой бутерброд, а другие ест. Уже не помню реакцию директора и наказал ли он ее, думаю, навряд ли — ну кого интересовали чувства семилетнего ребенка? На следующем уроке, когда учительница повернулась лицом к доске, а к классу спиной, я со своей второй парты запустила в нее смятым листом бумаги. А пусть знает! Жаль — не попала.
