Я любила тусоваться за кулисами. А во время спектаклей сидела в будке осветителя. Это мое любимое место. Причем однажды в «Ленкоме» все забыли, что я там, ушли и заперли дверь. Поняв, что одна взаперти, я так орала, что отец побежал вдоль сцены: он понял, откуда я кричу. А там стояла декорация спектакля «Страх и отчаяние в Третьей империи» по Брехту, в том числе сварная металлическая конструкция из каких-то колючих проволок, а внутри пупс, кукла. И вот отец в нее просто врубился на бегу, разбил себе все лицо, весь лоб, это вот с такой скоростью он несся меня вызволять. Если со мной что-то случалось, папа сразу мчался меня спасать, забывая о себе и калеча себя при этом немилосердно.
— Какие спектакли с отцом и мамой на вас произвели особое впечатление?
— «Что тот солдат, что этот» тоже по Брехту. Он играл Гэли Гэя, а мама вдову Бегбик — страшно развратную женщину. И у меня было совершенное потрясение, когда я собственную мать красавицу увидела в платье с разрезом буквально до пупа, в каких-то ажурных чулках, на высоченных каблуках. В общем, ужас-ужас, прямо как есть — проститутка. И самое страшное, что там произошло, — это сцена расстрела Гэли Гэя. Папу поставили к заднику, стрельнули — и он валяется. А я проковыряла дырку в кулисе и шипела в нее: «Пап, пап, папа-а-а-а». А там акустика фантастическая! Папа потом говорил: «У меня волосы встали дыбом. Я не могу пошевельнуться, а что ты будешь делать дальше — непонятно». Это, конечно, с одной стороны, очень весело. А с другой — дрессура у театральных детей была суровая. Я, например, до сих пор чихаю бесшумно. Потому что в театре свои правила. Или вот еще. Когда-то даже самой лютой зимой я не носила шапку, и никто не мог меня заставить. И вот я уже в ГИТИСе училась, когда отец на меня, рвущуюся на улицу в метель без головного убора, заорал: «Это непрофессионально!» И я шапку надела в ту же секундочку.
