Я не пугаюсь никакой работы в быту и на сцене. Все умею. И записывая пластинку, стараюсь везде поспеть — и звук микширую, и аппаратуру подкручиваю, и микрофоны выставляю, и студию придирчиво осматриваю…
Другое воспоминание детства — особое чувство зажатости, зависимости. Я рос с сестрой, которая старше меня на восемь лет, она по максимуму использовала свое выгодное положение. Я был в буквальном смысле игрушкой, еще одной куклой, в которую она играла. Не хочу вдаваться в подробности, и так понятно, кому доставались лучшие кусочки, кто подвирал и кто кого покрывал, кто имел на все право, а кто нет… Кстати, подобное отношение во многом определило (испортило, наверное) мои будущие отношения с женщинами. Я все время «под ними», на вторых ролях. Никогда особо не надеялся вступить с кем-либо в равноправный контакт, всякий раз подсознательно готовясь к тому, что меня будут иметь и использовать по полной программе.
Потому как они лучше, ловчее, старше, правее, а я — шестерка. Лох на побегушках… Но это во взаимоотношениях с подругами так — верхний слой. Если покопаться, можно многое отыскать в моих комплексах.
Мы жили скромно, денег лишних не имели, но при этом ни в чем не нуждались. Родители давали нам все! Сейчас, рассматривая детские фотографии, нахожу снимки, сделанные в Диснейленде. Они и туда нас возили, чтобы порадовать. Очень экономно вели хозяйство, никаких незапланированных трат. Чего не скажешь обо мне. Я такой транжира. Зарабатываю — и хоп! — все спускаю. Жадно живу, во все бросаюсь — не знаю, наверное, так проявляется протест против лет, прожитых в бедности...
Отцу, кстати, я обязан тем, что работаю певцом.
При своей неромантичной и совсем уж земной профессии он был на редкость творческим человеком, имел вкус к праздникам. О, как он мог их устроить! Часто приглашал друзей, самозабвенно пел, да так заразительно, что ему начинали подпевать все гости, со мной, сестрой и мамой (громко поет, отщелкивая пальцами ритм: I’ve a smile on my fa-а-а-а-ce…). Он заразил меня этой энергией праздника. Я прямо заболел и музыкой, и пением — ярким и вполне естественным желанием проявлять свои чувства, давать им безудержную волю. Я видел и ощущал, как совместное пение радовало всех, как все смеялись, танцевали. Вот оно, счастье, думал и видел я, вот какое оно на самом деле.
— Сейчас, когда вы выходите на сцену, сразу же улыбаетесь, даже когда поете о грустном. И все вокруг тоже начинают инстинктивно улыбаться.
— Потому что я работаю Солнцем. Хочу зажигать всех подряд, хочу смеяться, делать счастье осязаемым. Кстати, сестра как-то напомнила мне о том, что в детстве, когда к нам приходили гости, я непременно выбегал на середину комнаты и принимался отчаянно кривляться. Все просто лежали от хохота, и я был счастлив. Мне важно было завести публику, встряхнуть людей. Такая вот потребность с младых лет. Изображать клоуна! Это, кстати, осталось во мне до сих пор. Я все время устраиваю вечеринки, тусовки, постоянно верчусь и смеюсь. А по сути обязан я этим вирусом счастья отцу — моему идолу. Он, между прочим, здорово играл на гитаре. У него был свой оркестр, состоявший из братьев моей мамы.
Мне было три с половиной года, когда я получил от родителей в подарок гитару.
И хотя был карапузом, руки не дотягивались, тем не менее умудрялся бренчать что-то стройное. А все потому, что всей душой любил музыку и очень хотел быть как отец.
Я садился напротив отца с гитарой и старался повторять его движения. Так и выучился — на глаз, на слух, по ощущениям. В четыре года резко заинтересовался пианино: на нем играла сестра. Мама вспоминала, как однажды возилась на кухне и вдруг услышала довольно складные мелодичные пассажи, несущиеся из гостиной… Удивилась — кто это? Сестра в школе. Зашла и увидела, что это я, коротыш, сижу за инструментом и перебираю пальцами клавиши! Но не хлопаю по ним, как все малявки, — блям-блям-бух, а именно играю что-то связное.