Кстати, отец всегда мечтал, чтобы я стала агрономом. Я и стала, потому что все свободное время сижу на грядках, руки по локоть в земле. Вечно что-то пересаживаю с места на место. Потом залезаю на крышу и как Наполеон осматриваю «композицию» сверху. У меня все растет треугольником, «я с детства не любил овал» — это про меня. Даже детская песочница была треугольной. Да и все садовые дорожки сходятся под углом, это очень неудобно, но зато красиво...
На Белгородчине, куда мой дед увез семью от Гражданской войны, папа окончил школу, в его аттестате появилась необычная запись: «Обнаружил особую склонность к драматическому искусству». Вскоре по сельской дороге он уйдет из дома поступать в Ленинградский театральный институт. С третьего курса Борю забрал Всеволод Мейерхольд в свой театр в Москву. Равенских стал его последним и любимым учеником. Там он встретился и навсегда подружился с Игорем Владимировичем Ильинским. Между прочим, много лет спустя Ильинский сыграл решающую роль в выборе моей профессии.
Все детство я пугала родителей, что когда вырасту, буду водить товарные поезда. На семидневку в сад на станцию Отдых меня возили по «Казанке». Мама опаздывала на репетицию, но мы стояли на платформе не двигаясь с места, пока я не пересчитаю все вагоны товарняка. Я была как под гипнозом: «Представляешь, один человек везет столько товаров родине!» Правда, когда через несколько лет я заявила, что буду воздушным акробатом, родителям не полегчало.
Еще с третьего класса папа постоянно пытал меня:
— Кем ты будешь? Пора решать. Лермонтова в двадцать семь уже не было на свете.
Я в растерянности отвечала:
— Не знаю. У меня только один талант — я за всех все чувствую.
— Это немало... — сказал он и замолчал.
Много лет спустя папа работал над спектаклем «Возвращение на круги своя», где Игорь Ильинский играл Толстого. Помню, мы встречали Новый год у Ильинских. И когда я неожиданно для папы призналась:
— Буду поступать на актерский, — Игорь Владимирович посоветовал:
— Иди, если тебе есть ЧТО сказать.
И это сказал актер, который знал, КАК создать любой комедийный образ. И все же главным он считал — ЧТО.
Я понимала, что быть актрисой с фамилией Равенских безумно трудно, но менять ее не собиралась. Накануне моего поступления в ГИТИС папа пришел часа в три ночи, разбудил меня:
— Ну, давай хоть мне прочитай. Какая у тебя программа?
Я вскочила, надела свое школьное выпускное платье, встала у стенки и сказала:
— Басни у меня нет. Это не мой жанр.
Он хохотал безумно:
— Ну ты и наглая! Ты это собираешься Кнебель сказать?
— Я буду читать стихи Берггольц о блокаде.
Когда я произнесла строчки «Огромный город умирал за ним в седых лучах январского заката...», у папы дрогнули губы — ведь его мама умерла в блокадном Ленинграде. Он был поражен моим выбором, в тот момент, наверное, узнал про меня что-то новое...
После окончания ГИТИСа меня пригласил в Театр Маяковского Андрей Гончаров. Это был мэтр российской режиссуры и... наш сосед по дому. Папа очень смешно говорил о походке Гончарова: «Вся его стать будто удивляется — я иду, а движение на улицах города не останавливается. Странно...»
А папа любил ходить со мной под ручку, причем всегда просил: «Ты по мостовой, а я по тротуару. (Он был маленького роста.) Пусть скажут — смотрите, Равенских гуляет с молодой актрисой!» Часто наш маршрут пролегал мимо здания ТАСС. Как-то я спросила папу: