В итоге через год со мной не продлили договор.
Я оказалась безработной. Год толклась в молодежной секции Дома актера. Туда пришел Гриша Гурвич, который ставил гремевшие на всю театральную Москву капустники. Все, кто в них участвовал, очень подружились — Игорь Золотовицкий, Миша Ефремов, Рома Козак, Лена Майорова, Яна Лисовская. Со временем к нам присоединились Игорь Верник, Влад Листьев, Костя Эрнст, который сегодня стал Константином Львовичем. С Мишкой Ефремовым мы можем не видеться сто пятьдесят лет, а встречаемся так, будто расстались вчера. Он хранит нашу дружбу, а кто-то теперь едва здоровается. Люди разные, я ни на кого не обижаюсь.
Характер у меня волевой, в бабушку. Видя, что Дворжецкий прочно обосновался в РАМТе, я решительно попросила мужа помочь с трудоустройством.
Он договорился с Бородиным, тот меня прослушал и пригласил на разовые спектакли. Потом Алексей Владимирович часто говорил: «Не думай, что тебя взяли исключительно из-за мужа». Через год Яна Лисовская ушла во МХАТ и я попала в труппу, для начала получив несколько ее ролей. И вот уже больше двадцати лет служу в этом театре.
Атмосфера в РАМТе разительно отличалась от той, что царила в «Сатире». Молодой режиссер Алексей Бородин начал строить свой театр с молодыми артистами. Игорь Нефедов, Леша Блохин, Сережа Серов, Лара Моравская, Алеша Веселкин, Женя Дворжецкий составляли актерский костяк РАМТа, они хотели как можно больше играть и совершенно ничего не понимали в театральных интригах. С Бородиным нельзя было запереться в кабинете, а потом выйти оттуда с назначением на новую роль.
В РАМТе всегда репетировалось немыслимое количество постановок, все актеры были в них задействованы: иди на сцену, работай! Обделался? Значит, походишь в массовке.
Конечно же, за многие годы случались разные ситуации. Театр — живой организм, немножко смахивающий на сумасшедший дом, труппу составляют люди с подвижной психикой. Однажды мы с Леной Галибиной, моей соседкой по гримерке, стали свидетельницами бурного выяснения отношений Славы Манучарова с актером Евгением Редько. На крошечном пространстве разыгралась целая битва, ребята лупили друг друга букетами, после чего весь пол был усыпан лепестками роз. Еле их растащили. Было ощущение, что принимаем участие в дурной оперетте.
Вспоминая тот случай, всегда с Ленкой хохочем.
Бородин очень любил Дворжецкого, до сих пор страдает от его отсутствия, цитирует во время репетиций: «Как сказал бы Женя...» Хотя, бывало, они ругались вдрызг. Один раз — когда выпускали спектакль «Береника». Большинство мизансцен разворачивалось на лестницах, а художник Станислав Бенедиктов придумал для актеров белые платья до пола. Их привезли практически перед премьерой, до этого репетировали в джинсах. Женька по замыслу режиссера полз по лестнице вниз, новый костюм за все цеплялся, сковывал движения. Намучившись, Дворжецкий взорвался.
— Наденьте сами эту чертову юбку и попробуйте поползать в ней по лестнице, — заорал он на Бородина, — или меняйте мизансцену!
— Этого не будет!
В общем, репетицию пришлось прервать.
Женька засел в гримерке, Бородин удалился в кабинет. Я бегала от одного к другому: «Алексей Владимирович, поймите, артисту сложно сразу перестроиться».
Потом летела к мужу: «Женя, так нельзя, спектакль на выпуске, возьми себя в руки, ты же профессионал!»
Часа через полтора они помирились.
Дворжецкий и вне сцены был человеком суперэмоциональным, вопил по любому поводу. Поначалу я расстраивалась, даже плакала от обиды. Но бабушка Поля объяснила: «Он орет, потому что гордый, как все поляки». В общем, двадцать лет я жила «громко».
Помню, Женька учил кататься на велосипеде нашу старшую дочь Аню.
Минут через десять его терпение лопнуло, он закричал: «Как ты крутишь педали?! Я что, непонятно объясняю, как это надо делать?!» Я послушала и ушла от греха подальше. А Аня с тех пор на велосипеде ездит редко. Когда сегодня на меня начинает вопить ректор Театрального института имени Щукина Евгений Владимирович Князев, я в ответ тут же кричу на него.
— Что ты орешь? — удивляется он.
— Потому что вы с Женькой научили меня этому тридцать лет назад!
Я родила дочку довольно поздно, в двадцать девять лет. В роддоме санитарка передала мне от мамы записку с поздравлениями — так она снова возникла в моей жизни.