За эксплуатацию детского труда суд приговорил Ивана Лазаревича Карлаша к двадцати пяти годам лишения свободы и отправил отбывать срок в Сибирь. Каким-то чудом жену «врага народа» оставили в школе, где она преподавала русский язык и литературу и вела драматический кружок, зарабатывая себе и дочкам на жизнь. Но арест мужа стал ударом, от которого моя бабушка так и не оправилась. Умерла в 1947 году, не дождавшись ни возвращения деда, ни даже весточки от него. Односельчане говорили: «Сгорела от тоски».
Мама с тетей Адой остались одни, да еще и без крыши над головой — «добрые» люди отняли у девчонок комнату в коммуналке. Некоторое время сестры мыкались по чужим углам, потом шестнадцатилетняя Адочка вышла замуж и уехала жить в деревню, а Лиля поступила в шахтостроительный техникум, где предоставляли общежитие.
И вскоре познакомилась с моим отцом. По ее словам, произошло это так: «Василий увидел меня, когда мы с девчонками залезали в грузовик, чтобы ехать на первомайскую демонстрацию. Остановил свой «бобик» и смотрел не отрываясь. Мне даже неловко стало. На демонстрации нашел в праздничной колонне, отвел в сторону и сказал, что я напомнила ему первую любовь, с которой он потерял связь после ареста в 1937 году.
Василий был старше почти на тридцать лет, к тому же — «самый главный начальник» во всем Донецке. Могла ли девчонка такому не уступить? Впрочем, по словам мамы, дело было не столько в возрасте и должности, сколько в заботе, которой Токарев ее окружил.
После смерти матери никого не интересовало, как и на что она живет, а тут вдруг появился человек, который за нее переживал: возил продукты, одевал, обувал.
«Но больше всего меня поразила прямота, с какой он рассказал о своем лагерном сроке, — вспоминала мама. — То, что мой отец зэк, я не то чтобы скрывала (как скроешь, если в анкете записано), но очень этим клеймом тяготилась. А Василий своей судимости не стыдился, говорил: «Главное — даже в самых нечеловеческих условиях не потерять себя, не сломаться». Вот такая у него была позиция. И это, заметь, в самом начале пятидесятых, когда еще Сталин был жив и можно было серьезно поплатиться за любое неосторожное слово».
Мама знала, что у начальника шахтостроительного управления есть жена и две взрослые дочери. То, что семью никогда не оставит, Токарев дал понять в самом начале отношений. И вот весной пятьдесят третьего года мама узнает, что беременна. Рассказывает об этом Василию, просит помочь найти врача, который согласился бы сделать аборт. Токарев впервые повышает на нее голос: «С ума сошла! Запрещаю даже думать о том, чтобы избавиться от ребенка! Если попытаешься сделать втихаря и тебе вместе с доктором-абортмахером будет грозить срок, на помощь не рассчитывай!»
На момент разговора Токарев был смертельно болен и знал об этом. Но маме ничего не сказал. О том, что у отца ее будущего ребенка рак в последней стадии, Лилия узнала, когда до родов оставалось два месяца.
На последние свидания Василия приводила жена — без посторонней помощи он уже не мог передвигаться. Усаживала рядом с мамой на скамейку в беседке — и оставляла одних. Бродила неподалеку, чтобы прибежать, если мужу станет плохо. «Кому теперь я нужна с незаконнорожденным ребенком, на что буду его кормить?» — думала мама, глядя на Василия, высохшего, похожего на тень.
Пойти на похороны маме запретили: «Токарев был коммунистом, а внебрачный ребенок — это клеймо не только на него, но и на всю партию». Такое вот ханжество: все знали об их отношениях, об общем ребенке, но проститься не позволили...
Спустя две недели после похорон в комнатку, которую Токарев за несколько лет до того выхлопотал для мамы, пришла его жена. Положила на стол аккуратно перевязанную стопку писем:
— Это те, что вы писали Василию.