Иду как-то в гостинице мимо ресторана, туда ломится Моргунов, но ему не открывают. Тогда он кричит на весь вестибюль: «Здесь, между прочим, Корчагин хочет шампанское взять!» Его тут же пустили. Так началось наше знакомство. А дальше жизнь сводила на творческих встречах не раз. Женя был человеком хамоватым, любил злые розыгрыши. Если ты попадал с ним в поезде в одно купе, лучше было ночевать в коридоре: все было забито мешками с картошкой, капустой, всем, чем только можно было поживиться в краях, где мы выступали. Моргунов был мне крайне несимпатичен. И вот в конце его жизни мы снова оказались на одной сцене. Женя страдал диабетом, нога была забинтована и не влезала в ботинок, он еле поднялся на сцену. И вдруг произнес: «Сейчас я порадую Шарапова». Подошел к роялю и заиграл... «Лунную сонату». Когда увидел, как эти пальцы-сардельки извлекают божественные звуки, накрыла просто волна любви.
Какое счастье, что я ни разу ему не надерзил, не уколол, не повел себя таким же мерзким образом, как порой позволял себе он. Человек для меня открылся совершенно по-другому. И это здорово!
Поскольку я никогда не был заряжен на злые дела, жизнь часто шла мне навстречу. Узнав, что ухожу из Театра имени Моссовета, дирекция Киностудии Довженко тут же зачислила меня в штат. Наконец-то предоставили пусть скромную, но двухкомнатную квартиру, куда я сразу же перевез из Саратова Аллочку с мальчишками. «В течение года получите трехкомнатную», — пообещал директор студии, но за пять лет своего обещания так и не выполнил. Но может, оно и к лучшему, не то осел бы в Киеве навсегда.
Кинематографическое закулисье мало чем отличалось от театрального.
Нас тут же попытались столкнуть лбами с «западенским колокольчиком», потрясающим актером Иваном Миколайчуком. Госкино утвердило меня на главную роль в картину «Марина» по рассказам Лавренева. Должен был играть царского подпоручика Извольского. Оказывается, ранее режиссер Борис Ивченко пообещал эту роль своему другу Миколайчуку, хотя в сценарии есть фраза, которую произносил Константин Степанков, игравший революционера Афанасия: «Верь в революцию, мальчишка! Она плохому не научит». Тридцатидвухлетний Иван на мальчишку не тянул, и уж тем более не была похожа на юную революционерку его партнерша, распустившаяся восточная чинара Земфира Цахилова. В итоге со мной снималась Ира Шевчук, а для Миколайчука Боря придумал эпизодическую роль однорукого дирижера.
Я тогда подружился с Бориславом Брондуковым.
Семнадцатого октября — в день рождения моей мамы — к счастью, объявили выходной. Я предложил:
— Ребята, давайте где-нибудь вина хорошего выпьем.
— Самое лучшее на базаре, — отозвался опытный Брондуков.
Сидели втроем — Борислав, Иван и я, вино нам наливали прямо из мехов. Сначала пили за здоровье моей мамы, потом мамы Миколайчука, потом дошло до пап. После четвертого стакана у Брондукова вырвалось:
— Ребята, я так рад, что вы не стали врагами.
— А почему мы должны быть врагами?
Пришлось Брондукову рассказать правду. Оказывается, за нашими спинами шушукались. Ивану сочувствовали: пришел Конкин, теперь Миколайчука снимать перестанут. И добавляли: он так ненавидит Конкина. Но столкнуть нас не удалось, мы не завидовали друг другу.
То, что сегодня мы называем словом «Майдан», еще в советские времена тлело в тех краях как торфяник. Мы сидели в компании, говорили тосты, но после третьей рюмки начиналось: «Что ты, москаль, можешь про нас понимать?» Могли рассказать нелицеприятный анекдот про русских, я отвечал не менее саркастичным анекдотом про хохлов. Но до драки, что называется, дело не доходило. Уверен, что деревенский парень с Карпатских гор Ваня Миколайчук, будь он сегодня жив, никогда не встал бы на сторону тех, кто стреляет в соотечественников из-за того, что те говорят на русском языке.
На Киностудии Довженко ко мне был очень расположен Леонид Федорович Быков.