Тогда во всем мире — от Москвы до самых Петушков — царило два Венички Ерофеева. Один у нас в деревне, другой на Курском вокзале. И оба еле волочили ноги. Я — потому как из яслей не выходил, еще не научился, а отец — потому как выпил и ходить разучился. Это ко мне рвались его душа и тело всю книжку, к нам с матерью в гости мчалась та электричка. А что в жизни? Несколько раз Венедикт Василич до пункта все-таки добирался… О, как не любил я его набег!
Хотя пустым отец никогда не являлся: то кулек орехов мне вручит, то часы с кукушкой сопрет где-то, а то среди зимы вдруг родит дыню. Вышел Веничка, ею беременный, из Средней Азии и до нашей деревни Мышлино напрямик допер — а от Петушков это еще четыре километра по сугробам. Матушке всегда презенты на стол выставит. И вот это, я считаю, уже свинство: сам он пил и не пьянел, пил, «чтобы привести голову в ясность». Для него чекушка — высший комплимент даме. А женщина от такого глубочайшего реверанса борзела и зазнавалась (как все они). Пьяная мать рушила гармонию в доме. Нахулиганится в зюзю, а я уже не знаю, добужусь ли ее утром. Когда постарше стал — с вечера отолью у них водку в стакан и под кровать задвину. Утром по углам избы шарят — изящно, как слепые котята: «Кажется, со вчера еще оставалось малец, граммулек сто, на два стопарика», — Венедикт Василич всему любил счет, даже в таком взлохмаченном состоянии.
И выдавят жалость из сынишки — торжественно подношу стакан им на радость. Похмелю маму и три километра веду ее за руку в школу — литературу преподавать (что же еще?)
На меня отец особого внимания не обращал — от каменного гостя больше бы тепла к сыну исходило. «Привет, дурачок. Пока, дурачок», — иначе Веничка меня и не называл. А я его за это — по имени-отчеству. Планку Венедикт Василич высоко задрал — я за всю жизнь так и не допрыгнул. Он же у меня гений. Ухватите за шкирбон любого гения и спросите: «Ты любишь чадо свое, сучий пес?» Он от вас морду поворотит и перстом указующим ткнет в томик трудов своих: «Читай, дурачок». Там все ответы… И последуйте, непременно последуйте за его жестом, как бы неприличен он ни был.
Ведь я еще под себя ходил, когда Ерофеев написал в своей поэме: «Там, за Петушками, где сливается небо с землей, в дымных и вшивых хоромах распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев». А до меня это ласковое послание дошло лишь спустя 20 лет. Когда Венедикт Василич лежал при смерти и дал указ: «Читай, дурачок», я впервые открыл «Москва—Петушки», узрел эти строки, отеческой слезой орошенные... Твердо понял тогда, почему все скитания Венички Ерофеева замыкались на Курском вокзале и он всегда возвращался в наш домик, что «там, за Петушками», и так далее.
По кой хрен я вообще родился, для нас обоих была загадка сфинкса. В блокноте Венедикта Василича сохранилась разочарованная запись: «Ждали Анну.