В институтском дворе они сходились стенка на стенку: с одной стороны его «попы» выстреливают добрым и вечным, с другой — комсомольцы с прокламациями. С третьей — девки не сводят влюбленных глаз с неформальных лидеров. Матушке пришлось выдержать конкуренцию. На свидания к отцу она приходила, сверкая улыбкой и кровоподтеками. «Свирепая ты, девка, — поражался Веничка (у него все были «девки», чтоб не путаться). — Мое сердце пожимает плечом, глядя на тебя». «Ивашкина больше пострадала», — докладывала Валька результат бабьей свары с соперницей.
Мои родители были высокие, глазастые и брюнетистые. Венедикт Василич любовно звал Вальку Зимакову «черненькой», а когда достанет — «зимачихой».
В своих записках он четко фиксировал: «Состоялся второй разговор с Зимаковой». Речи она выдавала дерзкие и провокационные, блудливо поводя плечами. Оттого пошли слухи, что «попы» готовятся к их венчанию… Комсомольцы зажали Ерофеева в углу и поставили вопрос в ребро: «Кого поведешь в церковь — Ивашкину или Зимакову? С той и погонят с курса». Веничка отпирался: «Я не хочу жениться». — «Как это, подлец, не хочешь? Теперь ты обязан!» Повод для репрессий все-таки нарыли: заявились к нему в общагу с обыском и обнаружили под матрацем Библию. Секретарь институтской парторганизации вопил на собрании: «В 41-м нашу Владимирскую землю топтал фашистский захватчик. А в 62-м — Ерофеев в своих тапочках!» Постановили, что Веничка в общаге больше не жилец, и его приютил у себя лучший друг из «попов» Вадя Тихонов (которому он, кстати, посвятил «Москва—Петушки»): «Ерофейчик, я предоставлю тебе политическое убежище».
Мама публично покаялась: «На меня было оказано дурное влияние. Наложите любое взыскание», — ее оставили на курсе, и студентка Валентина Зимакова окончила институт учительницей русского, немецкого и литературы.
Для вида свой преступный союз родители оборвали. А на тайных вечерях в гостях у Вади Тихонова бросались друг другу на шею. Веничка приходит со службы весь черный (устроился истопником-кочегаром во Владимире), матушка любовно вытирала платочком остатки гари с его лица. После института они вместе переехали к ней в село Мышлино Петушинского района, где Валентина устроилась работать в школу.
Тогда же и расписались без церемоний, как простые советские люди. Но по сути они так и не пожили как муж и жена. Работы там не было, да и Веничке в деревне было душно — его куда-то все манили электрички.
Я же родился в первые дни Нового 66-го года, гляжу: мать с похмелюги, еле меня держит, у ней икота… А довел ее до такого состояния Веничка, конечно. Праздник вроде семейный — муж приехал, пили вино. Утром какой-то дрянью похмелились, мамаша в непонятках: то ли бухло обратно просится, то ли я — на белый свет. А зима, метель, дороги нет. До роддома 15 километров, транспорт— четвероногий. Венедикт Василич еле Зимачиху на повозку запятил. Одной рукой вожжи держит, второй от роженицы отбивается. Она так в него вцепилась, что на запястье синяки от пальцев запечатлелись…
Еле дотянули до больницы, окотились. А я в слезы: еще бы, и ждали не меня, и напились так, будто никого не ждали!
Напрасно я о родителях, будто они конченые алкаши, говорю. Матушка, конечно, начала выпивать с мужем и делать этого с годами так и не научилась. У Венедикта Василича же был к этому не меньший дар, чем к литературе: он не хмелел в самом дурном смысле, только с утра, бывало, маялся. Эти тонкие пальцы — они дрожали, как у пианиста, когда Веничка нарезал с краешка колбасу. Разливал, вдыхал букет «трех топориков» и весь озарялся… Это был театр одного актера! А порой он собирал у нас в избе аншлаги такого масштаба, что их разгонял только местный сельсовет. Приезжал Веничка со своими друзьями — все, как он, великаны под два метра ростом и мужики дюже образованные.