— Погоди, куда уезжать? Мы уже здесь. Сейчас что-нибудь придумаем.
Ну не мог он уехать. Надеялся, что роман с Ирой Линдт перерастет во что-то большее.
— Давай так. Ты не против, если напишем, что этот спектакль поставил я?
— Буду только гордиться.
— Так и поправим на афишах. Выйду, поговорю о Володе. Потом скажу: «Представляю спектакль с молодыми актерами на ваш суд». Читаю стихотворение, ухожу, потом вы работаете, потом я появляюсь снова и бабахаю частушки. А завершаем спектакль вместе.
Без преувеличения гастроли шли на ура. Золотухин как ребенок радовался нашему успеху, а это редчайшее качество в актерской среде.
В финале он говорил со сцены: «Счастлив, что вы пришли «на Золотухина», а уходите с Черняевым и Чирковой в сердце».
Я спросил его:
— Сергеич, ты не преувеличил?
— Нет, у меня корона с головы не упадет, а за вас я бесконечно рад.
Почти месяц прожили мы бок о бок. Утром просыпались и шли с Любочкой на море. Золотухин вставал, занимался йогой, что-то писал. Помню первый его выход на пляж. Октябрьская жара была градусов тридцать, вода — плюс двадцать шесть, но никто в море не заходит: по израильским меркам пришла осень. И вдруг идет по пляжу Сергеич в длинных, по колено, трусах, кожаной куртке, кожаной кепке и с холщовой сумкой наперевес.
Наши люди его тут же узнали: Золотухин приехал, не обманули организаторы концертов! А он подходит к нам и подмигивает: «Каков рекламный ход?»
Кстати, о кожаной куртке. В Израиль Золотухин прилетел аж в двух. Когда вышли из самолета и ступили на трап, показалось, что попали в сауну.
— Сергеич, тебе не жарко?
— Никогда не знаешь, где придется уснуть и чем укрыться. Я свою температуру сам регулирую. Ваша жара меня не донимает.
Входим в здание аэропорта, а там кондиционеры работают на полную мощность. Золотухин предлагает:
— Дать курточку?
Атмосфера в доме была такой, словно мы одна семья. Принимающая сторона забивала нам холодильник продуктами и ежедневно ставила неизменную бутылочку «Столичной». Любочка готовила легкий обед.
— Сергеич, чего хочешь?
— Рыбку, — отвечал он неизменно.
Поев, мы отправлялись играть спектакль. Потом сидели в ресторане, но вскоре Золотухину это надоело: «Поехали лучше домой, к маменьке, ее еда вкуснее». Маменькой он называл Любочку, которая все бытовые заботы о нас брала на себя. За «Столичной» и разговорами за жизнь и искусство засиживались до четырех утра. Поллитровки, как всегда, не хватало, приходилось бежать в ночной магазин. Я попросил организаторов: «Оставляйте нам две бутылки».