Все прыснули и потом прикалывались: «Инга, пойдем есть курицу! Никто не запрещает!»
Конечно, в театре я не мог смотреть на любимую женщину объективно, не стал бы ее критиковать при всех. А если Инге не нравилась чья-то игра, я не имел морального права даже поспорить с ней. Иначе видел обиженное лицо и молча уходящую девушку. И та потом долго могла изводить меня своим тяжелым молчанием!
Особенно если это касалось игры соперницы — а на старших курсах конкуренция между нашими девушками наметилась острая. Кстати, не помню, чтобы у Инги вообще были подруги, — она окружала себя только парнями.
В профессии Ингеборга поступала жестко. И из Каунасского драматического театра она потом ушла по принципиальным соображениям.
Наш мастер подробно обсуждал с ней сценарий своего будущего фильма, предлагал Ингеборге главную роль… А потом вдруг взял другую актрису — основную конкурентку с курса. На следующий же день Дапкунайте написала заявление об уходе — такого она не прощала. Без работы, конечно, не осталась: ее сразу пригласил к себе в Вильнюсский молодежный театр режиссер Някрошюс.
А пока мы работали вместе, ореол нашей тайны начал постепенно рассеиваться: за спиной перешептывались. В отношениях пропал нерв, оставалась неустроенность в быту. Но главное — Ингеборга строила карьеру, а я топтался на месте. Она постоянно ездила сниматься, возвращалась с массой новых впечатлений — от людей, от съемочного процесса. И я уже толком не мог поддержать разговор о кино.
Мы оба ощущали: между нами наметилась трещина.
Кризис отношений совпал с моим уходом в армию. Мне тогда было 24 года, и откосить я мог, только если бы лег в дурдом. Но после этого стал бы невыездным — и прощайте, гастроли! Казарма оказалась тоже своего рода театром, где люди играли в свои мужские игры…
Ингеборга один раз меня там навестила. Соскучились, долго говорили, сидя на КПП, и не заметили, как стемнело. А между тем находиться там было вообще не положено. И вдруг через приоткрытую дверь видим полковника, который орет на узбека, потом хватает ножницы и начинает ожесточенно его остригать… Кажется, в глазах у Ингеборги тогда даже промелькнул страх за мою жизнь. Все полтора года мы переписывались…
Однако между строчек последних писем сквозило холодком.
Когда я вернулся, сразу понял: она меня бросит. При встрече Инга вела себя отстраненно: на шею не кинулась. Не стала юлить и быстро приступила к важному разговору, хотя он давался ей тяжело. Но если Ингеборга обрубала связь, то резко и наверняка: «Все прошло…» Я уже тогда понимал, что нашу любовь не склеить. Но мои чувства продолжали жить по инерции, словно поезд, в котором на ходу рванули «стоп-кран».
Тем более что мы каждый день виделись в театре. Мне было больно, неловко… Инга лучше владела собой: видя ее жизнерадостную улыбку, я считал, что ей вообще на меня наплевать. От переживаний стал срываться, вел себя некрасиво: бросал в воздух фразы, за которые потом было стыдно.
Например, играл в спектакле, где все актрисы выходили на сцену в облегающих костюмах, а за кулисами заявил: «Посмотрите, сколько у нас женщин — и ни одной красивой шеи!» При Инге. Чувствовал, куда бить, настолько мы знали друг друга. Ей это в память особенно запало, потом Ингеборга мне частенько припоминала: «Ах, шеи красивой на него нет — иди поищи в другом месте!»
Но это когда мы снова стали встречаться... Года два провели отдельно, а в один прекрасный вечер после спектакля Ингеборга вдруг говорит: «Пошли ко мне». Даже сейчас не понимаю, зачем тогда снова все затеяли: я сердцем чувствовал, что починить нас с ней не получится. А Ингеборге, видимо, казалось, что в прошлый раз мы так и не перешли на более серьезную ступень. В общем, уже и не помню, как решили пожениться, но точно знаю, что предложение внес не я…
Где-то сохранилось видео: мы знакомим родных.
