— Хорошо. Почти отлично.
— Тебе прямой путь — учиться дальше. У меня друзья по авиации есть. Я разузнаю у них насчет училища. Тебя там посадят в центрифугу и раскрутят, чтобы вестибулярный аппарат проверить.
Я не знал ничего ни про вестибулярный аппарат, ни про центрифугу. Понял только, что будут крутить.
— Нет. Не надо. Меня на качелях тошнит.
— Может, тогда в Нахимовское?
— Моряком? А вот это очень интересно!
Батя, так я стал звать дядю, разузнал и говорит:
— В Нахимовское берут только детей погибших моряков, так что ты пойдешь в подготовительное.
Программа та же самая.
На вступительных экзаменах я получил пятерки по русскому языку, литературе и истории, а по химии двойку. На мандатную комиссию пришел грустный. Начальник училища Николай Юрьевич Авраамов удивился:
— Почему у тебя такие странные отметки, Ваня?
— Химию я не знаю, — честно ответил я. — У нас ее преподавала учительница географии.
Офицеры все: ха-ха-ха.
— А что у тебя с обувью?
Перед поступлением сшили мне белый морской костюм и купили замечательные ботинки, на которые положили глаз два курсанта.
Они мне дали записку со своими фамилиями и сказали:
— Слушай, кореш, нам в увольнение идти, а на ногах, сам видишь, подошва, шнурком подвязанная.
Я не жадный, отдал им ботинки и предстал перед экзаменационной комиссией в опорках.
Замполит Комиссаров прочитал записку и заявил:
— Нет у нас таких, выдуманные фамилии. Эх ты, Ваня-губошлеп.
И опять все хохочут.
Николай Юрьевич прекратил этот смех:
— Товарищи, я думаю, возьмем Ваню.
По всему видать, он человек добрый. А с химией поможем.
Все закивали.
— Иди, сынок, в баталерку, тебе там теперь новые «корочки» выдадут.
Когда я рассказал дома о своем поступлении, батя даже прослезился: «В хорошие руки попал!»
Это правда. Нисколько не жалею, что восемь лет отдал флоту: три года учился в Ленинградском военно-морском подготовительном училище, четыре в Первом Балтийском высшем, плюс еще год службы. Где бы я еще прошел такую жизненную школу?!
Занимался военно-морским делом с удовольствием, но тяга к искусству, видимо, в душе жила. Однажды попросил библиотекаршу: «Очень хочу какие-нибудь мемуары почитать про театр.
Может, есть в библиотеке?»
Она протянула мне фолиант в голубом переплете. Раскрыл его и не мог оторваться. Почему-то сразу стали понятными и близкими все эти истории о встрече Станиславского и Немировича-Данченко в «Славянском базаре» в 1897-м, о зарождении МХАТа, о жизни актера на сцене.
Сдавая одну книжку, немедленно требовал другую. Так я проглотил «Режиссерские уроки Станиславского» Николая Горчакова, мемуары Вахтангова, воспоминания других великих театральных деятелей.
Мне вдруг стали абсолютно неинтересны экзамены по баллистике, теории стрельбы и минному делу. Вспомнил строки о праздности военной службы из «Войны и мира» Толстого и впервые всерьез задумался: «Зачем мне это?
Почему я здесь?»
А за полгода до выпуска, мичманом уже, пришел в кружок художественного слова, который у нас в училище вел мичман Ефрем Владимирович Язовицкий. Мосластый, высокий, с густыми, как у Брежнева, бровями, он очень сурово встретил меня:
— С первокурсниками я могу работать четыре года. И в этом будет какой-то прок. А вам зачем? Вы без пяти минут на флоте.
— Не знаю. Просто хочу.
— Запретить не могу. Если хотите, пройдите отбор на общих основаниях. Выучите басню, через три дня приходите.
Три дня зубрил «Мартышку и очки» Крылова и сам себе нравился.