К счастью, «тяжелый недуг» чаще всего оказывался простудой, тем не менее Булату приходилось оставаться там на неделю, а то и больше. И выслушивать обо мне небылицы, терпеть попытки «раскрыть глаза»: «Она тебя не любит! Ты жалок, смешон!»
После одной из вынужденных «побывок» Булат вернулся мрачнее обычного:
— Ольга сказала, что ей угрожают.
— Кто?!
— Она говорит, твои друзья.
— Но это же дикость! У меня нет таких друзей. И сама я... Разве я на такое способна, Булат?!
Он помотал головой: — Нет.
Но если бы ты только знала, как я от всего этого устал.
Я обняла его:
— Мне будет очень тяжело без тебя, но видеть твои страдания еще тяжелее. Возвращайся к семье — насовсем...
Он мягко отстранился, и в его глазах я увидела слезы.
Мы несколько раз «расставались навсегда», но не в силах жить друг без друга, искали встречи уже на следующий день. Он возвращался. С чемоданом. И мы сразу срывались из Москвы — только бы не вздрагивать от телефонных звонков. Я часто слышала: «Потерпи еще немного — все будет хорошо». Булат развивал эту тему и в письмах, одно из которых почти целиком было посвящено так называемому «статусу» любовников: «Мы могли бы довольствоваться пошлым званием любовников, но это не для моего к вам отношения...»
А вот другое, написанное во время очередной вынужденной разлуки: «Мой дорогой!
Лицом к лицу всего не скажешь. Какая-то скованность, несмотря на все. Вот уже скоро два года, и слишком много разговоров: могут ли двое, должны ли двое, а какова степень их близости, а у других так же, а почему у них не так, как у других, а у других может ли быть так же, а не кажется ли им... А мне не хочется об этом думать: ты для меня —единственная, неповторимая, и когда-нибудь, перечитав это, ты поймешь, что это значит. Теперь же ты ощущаешь и представляешь все это влюбленностью старого человека, а это, конечно, так, но кроме этого — я тебя люблю, как бы ты это ни воспринимала. Потом я буду тебе писать всяческие милые шутки, а сейчас что-то получается другое.
Не думай, что я обольщаюсь: я все вижу и понимаю, и все-таки нет ничего во мне, кроме любви к тебе, мой дорогой Губкин! А потом Бог решит — что, зачем, почему, когда...»
Каждый раз, когда перечитываю это письмо, к глазам подступают слезы. А потому сейчас, чтобы не расплакаться, расскажу, как смешно и трогательно Булат ревновал. Если после концерта в каком-нибудь НИИ меня обступали молодые ученые, некоторое время Окуджава стоял в стороне и молча слушал адресованные мне комплименты, а потом вдруг громко окликал: «Птичкин! — все оборачивались. — Ключи от номера — у меня».
Дескать, знайте, юные дарования, гении физики и математики — эта женщина принадлежит мне!
А вот другая картинка: я прихорашиваюсь перед зеркалом, а он пристально наблюдает за процессом и мрачнеет:
— Это ты на репетицию так наряжаешься?
— Нет, конечно. Забыл, что вечером мы приглашены в гости? Заехать домой я уже не успею.
Булат хлопает себя по лбу и облегченно вздыхает:
— Точно! Ну иди, иди...
Собираюсь на встречу с аргентинским музыкантом — знакомые попросили на время заменить его переводчицу.
— Он молодой? — спрашивает Окуджава.
— В общем, да. Моложе меня.