он... молчит? Что с ним?
— Сердцебиение — единица, — скорбно сказала одна из врачей. Их уже было много вокруг, и у всех — мрачные лица. В этот момент мне показалось, что у сына дрогнули ресницы.
— Он еще жив! Спасите его! Сделайте что-нибудь!
— Мальчик мертв.
На меня будто бросили оголенный провод — от дрожи, сотрясавшей тело, родовой стол заходил ходуном.
— Успокойся, пожалуйста, — медсестричка смотрела с состраданием. — Доктору трудно тебя зашивать — она не может попасть иголкой куда надо...
— А что будет с маленьким?
— Отвезут в крематорий, — отрезала врач. — Не трясись, а то сейчас исколю всю.
Я не помню, чтобы плакала или кричала. Только все продолжала дрожать и твердить про себя: «Бог дал, Бог взял...» И вроде бы становилось легче.
Когда очнулась в послеродовой палате, жить не хотелось. Сережа, будто почувствовав мое состояние, передал записку: «Прошу тебя об одном — только живи».
Близкие провели целое расследование. И от кого-то из персонала узнали о врачебной ошибке: при поступлении в роддом мне вместо стимулирующего средства ввели «замедляющий» препарат. Настаивали, чтобы я подала заявление в прокуратуру, написала в Минздрав, но мне это казалось совершенно бессмысленным.
Лето я провела в Коктебеле, где солнце и море немного залатали изорванную душу.
Однако стоило вернуться в осеннюю Москву, как снова навалилась депрессия. Я сутками лежала на диване. Однажды взгляд задержался на записной книжке. Взяла ее в руки, стала листать. «Окуджава...» Сердце екнуло: «Нужно позвонить... Если попрошу написать песню, он не откажет. Это будет замечательная песня. Самая лучшая. Я стану петь ее со сцены, снова начну выступать…»
Трубку взял Он.
— Булат Шалвович, вас беспокоит Наташа Горленко. Помните, полтора года назад вы были у нас в институте и мы договорились созвониться?
— Да-да, конечно помню. Так что, время наконец пришло?
— Если у вас есть возможность...
— Успеете к половине первого в Центральный дом литераторов? У меня будет двадцать минут.
— Успею! Спасибо.
Из шкафа на кровать полетели юбки, брюки, блузки. Глядя на них, вдруг поймала себя на мысли: «А ведь я очень долго была совершенно равнодушна к тому, во что одета. Сколько же прошло? Неужели пять месяцев?! Ну да, ровно пять — на календаре пятое октября...»
Голубые джинсы, любимая черная испанская кофточка с фигурным вырезом, купленная в Одессе на Привозе с гонорара от фильма «Туфли с золотыми пряжками» (вообще-то она для сцены, но иногда в особо торжественных случаях я надевала ее и «в жизни»), на шею — кулон из серо-голубого агата в виде свечи.
Влетаю в фойе ЦДЛ.
Окуджава уже на месте. Смотрит пристально — будто изучает или ждет каких-то особенных слов. А я под мерцающим за очками взглядом совершенно теряюсь. Он тоже чувствует себя неловко.
— Вы уже бывали здесь? Нет? Напрасно. В ЦДЛ проходят интересные встречи с писателями, режиссерами, премьеры фильмов.
— Знаете, я больше люблю природу.
— А-а-а, — саркастически тянет Булат. — Дитя полей!
— Да-да! — восторженно подхватываю я и умолкаю.
— Ну а каков, собственно, предмет нашей встречи?
— переходит на деловой тон Окуджава.
— Я хочу, чтобы вы написали для меня три песни, — выпаливаю на одном дыхании и тут же слышу недоуменный внутренний голос: «Почему «три»? Ты же хотела просить об одной!»
— Знаете, я уже восемь лет не пишу ни песен, ни стихов.
— Как жаль! Но почему?
Он пожимает плечами.
— Не пишется. Может потому, что на данном этапе мне больше интересна проза. Вот не так давно вышел мой роман «Путешествие дилетантов».