Я аккуратно говорил сестре, когда Эдик уходил:
— Таня, может быть, поискать помощи в другом месте? Есть социальные службы для пожилых и одиноких.
Но Таня только пожимала плечами:
— А как я его выгоню, если он приходит? Предлагает помочь по хозяйству или куда-то сходить.
Эдуард уговаривал Таню вместе ходить на высокие приемы: то в какое-нибудь посольство, то на банкет по случаю. Подозреваю, именно от него и пошли эти слухи о «брошенной всеми звезде». Как-то слышал, он участвовал в телепередаче и с упоением вещал: великая актриса совсем одна, только я ей и помогаю!
Попутно, как я теперь понимаю, он знакомился с нужными людьми и заводил связи. А на похоронах Тани, не стесняясь, давал интервью центральному каналу, минут сорок рассказывая о себе, своих проектах и планах. В его речах и близко не звучало имени Тани. Закончив, довольный собой, он подошел ко мне. Я сделал вид, что не узнал его.
— Алексей, мы с вами больше не увидимся? — нахально спросил «друг и помощник».
— Нет. Вы и раньше мне не очень-то нравились, скорее, терпел ваше присутствие в Таниной жизни только потому, что она по доброте душевной, не ожидая подвоха, испытывала к вам теплые чувства.
— Ну, как скажете, — усмехнулся он и снова пошел в сторону телекамер.
Но и его я не имею права судить. Оборотистые, умеющие приспособиться люди стали героями нового дня. Они — хозяева жизни и на коне.
А мы — такие, как я, как Таня, — всего лишь наблюдатели. «Уходящая натура», осколки эпохи, которая завершилась и ушла куда-то в Вечность. Где мы все, возможно, когда-нибудь встретимся. И просто посидим, помолчим, прислушиваясь к гармонии вокруг и внутри — потому что не нужно будет слов.
Зинаида Мармулёва. Улетевшие журавли
Я называла себя ее гражданской подругой. Это как гражданский муж: вроде без штампа в паспорте и обязательств, но что-то держит вместе.
Познакомились мы в 2007 году благодаря моей невестке (сейчас ее уже нет — ушла из жизни после тяжелой болезни: редеют ряды тех, кто был мне дорог и близок). Катя выросла рядом с Домом кино, на Васильевской улице, где жила и Самойлова. Они были знакомы. Мой сын Олег после свадьбы переехал к жене, я часто навещала молодых. Катя видела, что я тоскую: похоронила мужа, потом трагически ушел из жизни мой младший сын Глеб. Страшно остаться одной.
«Давайте познакомлю вас с Татьяной Евгеньевной, — не раз предлагала Катерина. — Может, найдете общий язык, встретитесь, как два одиночества». Я отнекивалась: все же мы из разных кругов. Татьяна москвичка (она страшно гордилась этим), выросла в семье великого Евгения Самойлова. Я — из деревни в Тамбовской области. Она играла в кино, ходила по красной дорожке в Каннах. А я, выучившись на товароведа и отработав по распределению в Магадане, как лимитчица перебралась в столицу, жила у тетки. Потом повезло: вышла замуж за москвича и осталась в Москве, почти сорок лет отработала администратором на знаменитой Выставке достижений народного хозяйства.
Но, с другой стороны, старость всех уравнивает: богатых и бедных, деревенских и горожан, первых красоток и «серых мышек». Все мы горстями пьем лекарства, и ноги не слушаются, и забываешь, куда очки положил. Болячки и потери как ластиком стирают лучики счастья из наших глаз. У детей да внуков свои заботы, старые бабки никому не интересны.
«Самойлова живет в нищете и страдает по сыну, который в Америке и о матери давно забыл!» — прочла однажды заголовок в газете. И это стало последней каплей: я решилась познакомиться с Татьяной. «У нее недавно был день рождения, вот и поздравим, конфет отнесем», — сказала невестка.
И вот Самойлова открыла дверь. Конечно, совсем уже не Вероника и не Анна Каренина. Лицо в морщинах. Обычная бабушка в старых штанах и бесформенном свитере.
— Здравствуйте, Татьяна Евгеньевна. Это Зинаида Ивановна, моя свекровь, я вам о ней рассказывала, — представила меня Катя.
— Ну, проходите, — ответила хозяйка спокойным голосом, и непонятно: то ли нам тут рады, то ли не очень.
Вошли. Маленькая двухкомнатная квартирка. Выцветшие обои, старая советская мебель. В зале — сервант. В нем на полочках обычно держат хрусталь, сервизы. У меня, например, стоят подсвечники, вазы, тарелочки, которые дарили во время моей работы на ВДНХ. А тут — абсолютно ничего.
По центру комнаты — журнальный столик, на нем свежие пионы, но не в вазе, а в старом кувшине. И не любовно поставлены, а как будто наспех засунуты. Тут же пепельница с грудой окурков: Самойлова курила много. Рядом со столиком — диван с порванной обивкой и пара обшарпанных деревянных табуреток. Голый пол, никакого коврика.
У Самойловой было чистенько, ни пылинки, но неуютно. Пустота. Ни портретов, ни фотографий. Даже собственных или отца с матерью, любимого сына... После ремонта, сделанного телевизионщиками, они появятся, но это будет позже. Я почувствовала себя словно в тюрьме. Еще и окна занавешены серыми шторами — Татьяна не любила их раскрывать, говорила: глаза болят от яркого света.