Много лет она дружила с Ахматовой. Познакомил их все тот же Мандельштам. Анна Андреевна, бывая в Москве, всегда останавливалась у подруги на Большой Ордынке, 17, в комнате дяди Леши Баталова — сына бабушки от первого брака. От Ардова у нее было двое сыновей: Борис и Михаил. Первый пошел по стопам матери, второй стал священником.
Ахматова к моему отцу относилась с нежностью. А он ее обожал. Назвал меня в ее честь. Анна Андреевна папу знала с детства и звала «ребенком». Он рассказывал, как Ахматова его поправляла: «Ребенок, никогда не говори «ботинки» — только «башмаки». Однажды отец процитировал известную частушку: «Дура, дура, дура я, дура я проклятая. У него четыре дуры, а я дура пятая». И Ахматова на полном серьезе заметила: «Ребенок, а ведь это очень похоже на мои стихи...» Я иногда спала в «ахматовской» комнате и удивлялась, почему поэтессе так нравился крошечный «пенальчик», в котором с трудом помещается кровать.
Для шкафа или стола места уже не было. Не помню, кто в свое время прибил к подоконнику откидную доску, чтобы Анна Андреевна могла на ней писать.
Кстати, единственная встреча Ахматовой и Цветаевой состоялась тоже на Ордынке, в июне 1941 года. Устроил ее дед, из деликатности удалившийся из квартиры. А вообще к двум великим поэтессам он относился без придыхания, как к добрым знакомым, и любил цитировать Маяковского, когда-то сказавшего про Ахматову и Цветаеву: «Одного поля ягодицы...» Дед был шутник.
Жаль, что я с ним общалась мало, — Виктор Ефимович умер, когда мне было шесть лет.
Помню немногое. Как дедушка ставил совсем крошкой на стол и требовал: «Танцуй!», и когда я что-то изображала, говорил: «Гениально!» Как угощал меня и моих приятелей конфетками, пахнувшими нафталином. Из-за диабета бабушка не разрешала деду есть сладкое, и он прятал любимые подушечки с вареньем в платяном шкафу. Выглядели и пахли они ужасно, но я уминала их за милую душу и удивлялась, что другие дети кривились. «Конфеты не для того, чтобы нюхать! — объясняла я. — Их надо сразу есть!»
Двухкомнатную квартирку в одноэтажном флигеле во дворе моим родителям купил дед. В старину там располагались конюшни. В советское время обветшавшее строение сделали жилым и поделили на две половины, одну из которых занимали мы. Главной достопримечательностью наших «хором» был огромный подвал.
Мама хранила в нем банки с вареньем, маринованными огурцами и грибами. Заготовки делала сама.
Иногда ей помогала мать — Зоя Моисеевна. Она приезжала из Питера присматривать за внучками и дрессировала нас с Ниной со страшной силой. Баба Зоя выросла на Вологодчине в простой деревенской семье и всем остальным средствам воспитания предпочитала порку. Она была очень строгой и вспыльчивой. По самому пустячному поводу впадала в ярость. Бывало, как закричит: «А ну, непутевая, поди-ка сюда!» И у меня мороз по коже: все, сейчас будет пороть. Пыталась спрятаться, но бабка вытаскивала из укрытия и лупила нещадно. Нинке тоже доставалось. За компанию, что ли?
Полной противоположностью была баба Нина.
С ней мы, правда, общались меньше, чем с бабой Зоей. Родители развелись, когда я была совсем маленькая. Отец ушел к своим старикам, а мы остались с мамой во флигеле. Вскоре там поселился и новый мамин муж — Игорь Старыгин. Он тоже работал тогда в ТЮЗе.
Первое время я Гошу не признавала. Он рассказывал, как я ему однажды заявила:
— У тебя что, нет своей мамы?
— Почему? Есть.
— А зачем тогда ты к моей маме ходишь?
Папа маму тоже ревновал, и какое-то время они не общались. Это была больная тема и для Гошиной матери. Она звонила маме по телефону, требовала, чтобы та оставила ее любимого Игорька.
