Не знала, что бабке нечем жевать. Она дома оставила вставную челюсть, а папа забыл ее принести. Мы смеялись по этому поводу, строили какие-то планы. А утром оказалось, что бабушки больше нет...
Это была страшная потеря, и я себя долго ругала за то, что была недостаточно внимательной. И недостаточно любопытной. Редко просила что-нибудь рассказать. Думала, бабушка будет со мной всегда. С тоской вспоминала, как прибежала однажды на Ордынку и стала смотреть какую-то дурацкую передачу. А Нина Антоновна так грустно сказала: «Я тебя ждала, а ты телевизор смотришь...» Она никого не подпускала, никому не разрешала себя мыть и стричь, кроме меня. А я часто «не успевала» до нее добежать. Как я могла к ней так относиться?!
Я не плакала — до похорон. А потом, прощаясь, поцеловала бабаньку в лоб, и мне стало так жутко! Она была холодная, как мрамор, и я наконец осознала, что моя любимая баба Нина умерла. Зарыдала в голос и не могла остановиться. Пришлось выбежать на улицу. Баба Зоя все детство вбивала мне в голову, что реветь на людях стыдно, нельзя!
Потом больше не плакала, но еще года два не могла видеть плачущих людей. Страшно возмущалась: «Что такое?! Надо держать себя в руках!» Однажды на занятиях разревелась моя подруга, Наташа Гаранина. Погиб ее любимый педагог. Я тут же схватила Наташу за шиворот и поволокла в туалет: «Здесь реви и умывайся. Чтобы никто не видел!» Так долго изживала свои комплексы.
Без бабушки клан Ардовых распался.
Нина Антоновна была центром семьи. Квартира на Ордынке «умерла» вместе с ней. Сейчас она сдается. И на вырученные деньги растут мои младшие сестры.
Не знаю, как бы я тогда выкарабкалась, если бы не Даня Спиваковский, мой однокурсник. Он от меня не отходил. Сначала мы просто дружили, а после бабушкиной смерти сблизились и даже расписались. Жили весело. Лучше всего — в дворницкой в Калашном переулке, нам ее дали от ЖЭКа, в котором подрабатывали. Рядом на такой же «служебной» жилплощади кантовались наши друзья по ГИТИСу — Дима Прокофьев и Ксения Кузнецова. Мы с Ксюхой мыли подъезды, а мальчишки дворниками работали. И еще в институте — ночными сторожами. Господи, что мы тогда ели! Брали какой-то жир вонючий, масла не было, и жарили макароны, а потом заливали их кипятком, солили, получалось довольно вкусно.
Кастрюлю заворачивали в полотенце и бежали в соседний переулок. Ребята открывали в ГИТИСе кинозал, и мы, под макароны и водочку, смотрели фильмы. Красота!
Когда между нами с Даней разыгрывались «драмы», я уходила к ребятам. Даже среди ночи. Димка любит рассказывать, как я им с Ксюхой спать не давала: «В два часа — стук в дверь. Смотрю — стоит Ардова в шинели...» У меня была короткая шинелька, я к ней надевала мини-юбку, тонкие колготки и солдатские кирзовые сапоги. Волосы заплетала в косу.
— Дим, идем в Староконюшенный за водкой!
— Опять поссорились? Ксюха, слышь? Я мигом!
— Блин, опять та же байда! — кричала недовольная подруга, поднимаясь с кровати.
Шли в ночной магазин, а потом садились на кухне и выпивали. И я жаловалась на «загубленную» жизнь. Утром мы с Данькой встречались в институте и мирились.
Мы оба очень темпераментные, а тогда еще были совсем детьми, не умели «пристраиваться» друг к другу. Малейшая искра — и вспыхивала ссора. Иногда сковородки летали по кухне. Как-то раз Даня водой меня поливал, чтобы успокоить. Вообще он был хорошим мужем. Заботился обо мне. Помню, специально копил деньги, чтобы купить модные джинсы — «резиновые», черные. А потом туфельки зеленые притащил. Знал, что с детства о таких мечтала. Они были немного маловаты, но я их все равно носила.
Спиваковский про наш брак почему-то не рассказывает, поэтому и мне вроде бы неудобно это делать.
Ладно, кто старое помянет... У нас хорошие отношения — дружеские. И развелись мы весело, лет через пять после того, как реально расстались. Сходили в ЗАГС и отправились пить пиво. Смеялись, вспоминали студенческие годы. Веселое было время, хоть и смутное.
Сейчас трудно поверить, что люди когда-то покупали «бычки» в баночках из-под майонеза, потому что курить было нечего. Мы сами их в подъездах собирали. Обжигали спичкой фильтр для дезинфекции и курили. Ничего, никто не заболел.
Везде была чернуха — в жизни, в кино, в театре. Дипломный спектакль в ГИТИСе по пьесе Николая Коляды нам ставил Сергей Николаевич Арцибашев, впоследствии возглавивший Театр имени Маяковского.
Я на сцене матом ругалась — громко, длинными тирадами. Сначала краснела, потом перестала. В принципе, «слова» я знала. Благодаря папеньке — он матерщинник был страшный. Ругался красиво и весело и пел матерные частушки. Я их уже подзабыла, а раньше знала огромное количество. Любимую как-то процитировала Никите Ильичу Толстому, папе Феклы Толстой, с которой мы дружили: «Раньше я была любима, а теперь сижу я дома, люди все проходят мимо, и никем я не ...бома». Он как лингвист был в восторге от финального глагола.
Когда ушла от Спиваковского, зять Митя пристроил меня в очередную дворницкую на Ордынке. Она была двухкомнатная. В одной комнате жил вгиковец Женька Митрофанов по кличке Хохол, ученик Наны Джорджадзе, Ираклия Квирикадзе и моего папы.