Пашу увели. У нас обоих отобрали всю технику — и компьютер, и телефоны. Мне пришлось бежать на улицу и покупать самый дешевый аппарат, чтобы не остаться без связи.
Поехала в театр. Там сходила с ума, не знала, что думать, пока не услышала в телевизионных новостях, что Дмитриченко задержан. Вскоре сообщили, что он дает признательные показания. Для меня это стало шоком. Какие показания? Паше не в чем признаваться! Через двое суток, увидев его по телевизору, я ахнула. После допросов он был на себя не похож. Лицо измученное, все твердил: «Да, это я. Да. Я организовал...» Его вид заставил задуматься не только меня. Все наши артисты говорили: «Что с ним? Почему он так выглядит?» В театре сочувствовали: «Лина, держись, поможем тебе, чем сможем.
Мы в Пашину виновность не верим». Это говорили самые разные люди, в том числе и те, с кем у Паши не было дружеских или приятельских отношений. Какие бы ужасы ни рассказывали про артистов Большого театра, в нем работают добрые и отзывчивые люди, готовые прийти на помощь коллеге.
Пятого марта, в день задержания Паши, у меня был спектакль. Наверное, могла отпроситься, но поняла, что если откажусь от работы, просто сойду с ума. Танцевала и улыбалась, хотя хотелось плакать. Потом в течение двух недель практически каждый вечер выходила на сцену. Только работа и спасала. Больше всего мучила абсурдность и несправедливость происходящего. Из Дмитриченко и Воронцовой стали делать каких-то монстров, задумавших чудовищное преступление, а нам такое не могло пригрезиться даже в страшном сне.
От меня в сложившейся ситуации ничего не зависит, но я могу хотя бы рассказать, какие мы с Пашей люди: чем дышали, к чему стремились, как познакомились в Большом театре и полюбили друг друга...
Паша вырос в Москве. Я — из Воронежа. Маленькой была очень пластичной и подвижной, запросто садилась на шпагат. В пять лет мама отвела меня на подготовительные курсы при Воронежском хореографическом училище. Через несколько месяцев я заявила, что балет — это скучно, и попросилась на художественную гимнастику. С малышами не занимались хореографией, только простенькими упражнениями на коврике. Мне было слишком легко. Поэтому и балет показался скучным.
В гимнастике я прижилась и в десять лет уже была кандидатом в мастера спорта. В четырнадцать наверняка получила бы мастера (раньше это звание просто не дают), но несмотря ни на что решила уйти. Я тяжело переносила разлуку с домом и постоянный прессинг со стороны тренеров. Мы очень часто ездили на сборы и соревнования. И не на день-другой, а недели на две или три. Нас держали в ежовых рукавицах: тренировались по восемь часов, не могли вволю есть и пить. Никогда не забуду, как ночью тайком бегали с девчонками в туалет, чтобы попить воды из-под крана, и тряслись от страха — вдруг кто-нибудь увидит. Без разрешения тренера шагу нельзя было ступить. Но через эти лишения прошли все знаменитые гимнастки. Без них не завоевать олимпийские медали.
После выступления на чемпионате России в 2002 году меня пригласили в Новогорск, где тренируются наши самые прославленные спортсменки, но я сказала, что гимнастикой заниматься больше не буду.
Представила, какие испытания ждут впереди, и испугалась. Мне нравилось работать с предметами, выступать перед публикой. Но я никогда особенно не мечтала стать чемпионкой.
После пятилетней «пахоты» полгода расслаблялась, а потом мы с мамой встретили на улице хореографа Валерия Гончарова. Он помогал мне ставить гимнастические номера и жалел, что ушла из спорта. Валерий Иванович сказал маме:
— Ольга Леонидовна, по-моему, Лине нужно идти в хореографическое училище.
— А не поздновато? Она шестой класс окончила, а туда принимают после третьего.
— У нее хорошие данные.
